Наверное, так прощаются...

[Namorada]

У залитого солнцем океана
Под вечер не осталось ни души...
Ты отдаешь мне честь? Не надо! Рано!
Ведь я еще не умер... Не спеши...

Постой со мной... Хотя бы - два мгновенья.
Счет - по ударам сердца, не часам...
И реквием - твое прикосновенье
К моим сожженным пеклом волосам.

Палач - не ты... Теперь уже не важно.
Мир поделив с угла - наискосок,
Тебе - журавлик отойдет бумажный,
А я возьму - песок... Песок... Песок...

Коснись меня... Не чувствую...Как странно...
И что-то будет...Снова...Впереди...
Ну, мне - пора... За кромку океана...
Теперь и ты свободен... Уходи...

@темы: Селльерс/Йонои, Впечатления от просмотра, Фанфики

---

Притча?

[рифеншталь]

После многих лет совместной жизни с фильмом и его героями, после бесчисленных разговоров и размышлений над его странностями мне все чаще приходит в голову вот что:
многие детали и полутона в этом фильме мы никогда не поймем до конца по трем причинам:
1. Осима - японец. Разница менталитетов огромна. Один наш человек, давно живущий Там, сказал: ну вот ты выучил язык, живешь здесь год, другой, и тебе начинает казаться, что ты их понимаешь. Но проходит пять лет, и ты видишь, что многое из того, что, как тебе казалось, ты понял - твои фантазии. Это очень важно (и трудно) - распознавать свои иллюзии...
2. Сценарий писали Джереми Томас и Нагиса Осима. Люди, говорящие на разных языках, не знающие языков друг друга и пр. - см. пункт 1. Насколько согласованны были их действия, насколько они делали одно и то же? Возможно, в процессе они полагали, что снимают вместе один и тот же фильм. На деле? Хм...
3. Временами возникает ощущение некоей небрежности, недоделанности. Пример:
в эпизоде с цветами и радио - совершенно загадочный проход Лоренса с вещами в неизвестном направлении, что даже навело кого-то здесь на мысль, что это он настучал капитану про радио...
или в том же месте: мы видим голодного, небритого капитана, практикующего Гё, в тот момент, когда в лазарете кушают корешки. Через пару минут он, уже побритый, (пахнущий за версту одеколоном), с иголочки одетый, чуть ли не с подведенными глазами, подлетает на джипе к месту происшествия. Когда это он успел?
Осима - Мастер. Возможно ли, чтобы он допускал такие небрежности? Сие мне неведомо. Знаю только, что при съемках он чаще всего ограничивался 1-2-3 дублями.

Возможен вывод:
не стоит всё понимать буквально. Это не документальное кино. Это - притча о войне и смерти. О тотальном непонимании и попытках контакта. О вине и мудрости. О принятии и эгоизме. О любви и чести. О главенстве долга. О муках совести. О том, чтобы быть плоть от плоти своей Родины, и о том, чтобы страдать от своих внутренних комплексов. О правде и неправде и о том, как по-разному ее понимают. О прощении. О любви. О нераздельном единстве нас всех, таких разных, на этой маленькой планете.

И о многом-многом другом. Философская притча...

"Знать, как остановиться на незнаемом - вот мудрость". Чжуан Цзы.

Что не исключает других мнений и продолжения банкета

@темы: Впечатления от просмотра

---

И опять - стихи...

[Namorada]

За ударом идет отдача -
От бедра.
Я молю за тебя удачу -
До утра.

Я прошу для тебя у Бога -
Тишины.
Много крови... И крика много...
И войны.

В преисподнюю я совался,
Не шутя...
Почему же ты так сорвался?
Вот - дитя...

Запах кожи твоей дурманен,
И волос...
Мне коснуться тебя губами
Довелось.

Всем отчаяньем и тоскою
Захлебнись...
Мир ушел. Нас осталось двое -
Улыбнись!

Пусть сегодня мне срок назначен
Бытия...
Если нужно твоей удаче -
Вот он, я!

@темы: Селльерс/Йонои, Впечатления от просмотра, Фанфики

---

Вопрос к началу...

[Namorada]

Предлагаю уважаемым участникам Сообщества ненадолго вернуться к сцене расправы над корейско-голландским любовным тандемом, с которой начинается фильм...
Не знаю, как вам, мне было жаль исключительно бедного запуганного Де Йонга. Да и то, в основном, потому, что он там, до прихода Лоуренса, единственный европеец среди десятка озлобленных азиатов, а это очень неприятное ощущение.
(Кстати, в своем интервью Боуи об этом тоже говорит - что ему было достаточно сложно во время съемок, т.к. у окружавших его японских членов съемочной группы была "очень сильна харизма насилия", его это напрягало...).
А еще Де Йонг, говорящий только по-английски, не понимает, о чем говорят (вернее, рыкают) окружающие его люди.
При этом Де Йонга явно устраивает ситуация с корейским охранником, и не устраивает, что из этого раздули такую проблему. Он впечатлен смуглым "добрым" Канемото, и мысль "А почему бы вам всем не оставить нас в покое?", думаю, имеет место быть...
Что же касается несчастного корейца - вот тут у меня так и остался вопрос: ему предлагают прилюдно надругаться над голландцем, за что разрешат сделать харакири... А если он не соглашается, что тогда?
Его расстреляют?
Или повесят?
Или отпустят?
И почему расстрел нельзя объявить несчастным случаем, чтобы его бедная семья "получила пенсию"?
Почему я спрашиваю: возникло у меня в итоге (при первом просмотре все было по-другому) ощущение, что согласие корейца броситься на своего друга - всего лишь ход, чтоб ему развязали руки. Он ведь не бросается на Де Йонга с львиным рыком, а медленно ползет в его сторону по траве. И как озадаченно - медленно! - отползает голландец, словно не понимая: парень, ты что?? Это же я!
Зато именно так - рывком и с воплем - кореец бросается на ближайшего солдата, чтобы отнять кинжал. Значит, дело не в том, что нет сил, а в том, что задача - другая? Решить вопрос раз и навсегда, не трогая белокурого европейца? Тогда становится понятна ответная реакция голландца в сцене казни - странно было бы кончать с собой из-за смерти человека, готового поиметь тебя, как тряпку...

Что думают уважаемые Сообщники?))...

@темы: Подробности

---

Несвязные мысли от чистого сердца...

[Namorada]

Мое самое первое ощущение сразу после просмотра MCML - как говорит мой ребенок "Што это было?! - и головой так б-р-р-р-р-р-р...
Первичный восторг!!! И полная ошарашенность... Я поняла - что ничего не поняла... Нет, сюжет, разумеется, уловила. Но в погоне за сюжетом просто кожей чувствовала, что мимо меня проносятся пласты и лавины чего-то намного более важного и значимого, пока я старательно ковыряюсь в запоминании лиц и имен, в следовании тексту... Хотя это не помешало поплакать во время просмотра, в финале и после финала... И не один раз.
Знаете, вот честно: я бы на каждом диске, на каждом видеофайле, на каждом торренте ставила бы пометку: "Внимание! Фильм разрешает начать себя понимать минимум со второго просмотра! Он абсолютно самодостаточен и сам выбирает, на кого ему производить впечатление!"
Меня он выбрал не сразу...
Дальше - мозговая чехарда...
Я честно сопереживаю голландско-корейскому любовному дуэту, пугаюсь национальной экзотики (дядьки с мечами, ужас какой! И это - в двадцатом-то веке!), почти не замечаю первого появления в кадре Сакамото - нет, я прекрасно вижу, что он красив до неприличия! - но в первый раз он мешает мне понять, чем же там у корейца с его блондином все закончится... И уж тем более, по касательной меня обходит первый диалог Йонои и Хары, в котором последний чуть только по головке не гладит любимого командира, стараясь не зацепить его возвышенную душу грязными жизненными реалиями... Или не коснуться особо ненужных вопросов, которые могут того расстроить. Как потом оказывается - да, могут...
Я на "ура" фиксирую эротический полустриптиз Джека Селльерса в суде - и абсолютно упускаю все, что ему предшествует - всю эту идеально выстренную игру глазами, все акценты взглядов... Ну, как глаза кто застит((... В сцене расстрела, ясен пень, красивый финальный выход Йонои обретает контур раза с третьего, не раньше - дымно там очень, да и Джек ворчит, сердится... Ну, я бы в такой ситуации тоже сердилась)... Пока мы с Боуи дуемся на пару, Йонои в клубах дыма - мимо темы...
Я внимательно проглядываю (от слова "проглядеть") приезд Джека в лагерь - ну это же так естественно, что комендант лагеря собственноручно, в полуистерике, избивает охранника над телом упавшего британского заключенного. Да чего там, все так делают! При этом вдумчиво, вместе с Лоуренсом, мучаюсь вопросом - а почему вам так интересен майор Селльерс, капитан?
Я искренне изумляюсь местному госпиталю - слушайте, их ведь там еще и лечат! Нормально, да?! - и в момент ночного посещения Йонои больше всего переживаю за Лоуренса и Хару: а вдруг их засекут? А вот уровень общения обоих бьет сразу и сильно: настолько иронично-обаятелен Конти, по-детски искреннен Китано... Сразу скажу, в финале ревела в голос...
Сцену казни я первые два раза смотрю, внимательно зажмурившись...
Разумеется, я промахиваюсь мимо молчаливых взглядов мальчика-адъютанта и его раскроенной головы в поединке на мечах - и что он пошел Джека убивать? Тот ведь ему ничего не сделал, даже не нагрубил...
За что был зарублен охранник - выше моего понимания...Ключ не дал? Ужас какой, вот нравы, а?...
Когда я на третьем просмотре отловила кодовую фразу - "капитан приходит сюда каждую ночь" - у меня было ощущение, что я - Генри Шлиман, и только что раскопала Трою...
Я старательно фиксирую в голове дату "26 февраля" и лезу в инет поднимать все, что есть, об этих японских "декабристах"...
Коврик обозначается сразу, но без "капитан приходит сюда каждую ночь" - как бы зависает в воздухе... Откуда, собственно?
В сцене побега мне до слез обидно за Йонои - это кем же надо быть, чтобы просто не испытывать благодарности к человеку, который заслоняет тебя от пули, да еще и смотрит на тебя такими глазами?! А вместо этого - хихикать на пару и намекать, кто кому понравился...То, что "кто кому понравился" они обсудили еще в госпитале, а Джек тут может и не хихикать совсем - мысль уже следующего уровня...
Я выношу себе мозг над фразой "Ваш друг меня разочаровал...". Но вот тут - борьба до упора... Как только в голове уложилось, что в предыдущей сцене Джек мог и не хихикать, а капитан (взгляд Сакамото в этот момент настолько красноречив! Настолько он, как ребенок, обижен и оскорблен!) вполне вероятно, подумал бог знает что... А что еще можно подумать, когда два британца улеглись уютным бутербродом на земле (и опять Джек с этим Лоуренсом!) и вовсю прикалываются: Джек, кажется, ты ему приглянулся!... Ну и я бы тоже сама взбесилась от такого! А вы бы - не взбесились?! И сразу предмет страсти будет "дурак!", или, как вариант - "разочаровал"... И не забыть грохнуть Лоуренса!! Ревнует капитан и оскорблен до глубины души! А японский порядок тут, ну, совсем не при чем...
Сцена на плацу - до сих пор горло перехватывает... Великолепен Боуи, действительно, с лицом ангела в этот момент! И все же для меня самое потрясающее здесь - это Сакамото! Его заполняющиеся слезами глаза и эта трясущаяся рука, которой он пытается оттолкнуть-погладить - а, главное, прикоснуться к своему божеству... Видение, что сам поцелуй происходит уже после этой ласки-отталкивания (ведь первый раз Джек просто выходит и встает перед ним), а, соответственно, и причины - опять же, другой уровень...
Про финал - не готова... Потому как смотрю - и снова плачу...Китано...Без комментариев...

Вот такой в первый раз у меня получился Франкенштейн(((...Ну, и кто я после этого?!
Но ощущение, что - всё, пропала! - было сразу. А потом - снова и снова, снова и снова... И по крупицам, по кадрам, по фразам, по обалденной, сносящей голову музыке - появилась та самая история любви, о которой можно, не переставая, говорить, спорить, соглашаться, изумляться, творить, плакать...

Осима убивает зрителя очень медленно, изощренно, по капле, но так красиво и изысканно, что желания сопротивляться просто не возникает...

@темы: Впечатления от просмотра

---

Ещё стихи.

[Friday_on_my_mind]

Снова целую тебя перед строем,

Сброшены маски...

Хватит уже притворяться героем:

Кончились сказки.

К жёлтым щекам прикасаются губы

Вместо проклятья,

Пусть нежеланны, невольны и грубы

Эти объятья.

Жизнь тяжела, мимолётна, сурова,

Но на мгновенье

Перед разлукой ты даришь мне снова

Миг обретенья.

 

Без страданий, без слёз,

Как святой - пред иконами:

Расстреляли (всерьёз!)

Холостыми патронами.

Словно дети отца,

Что силён в математике,

Вновь им жалко свинца:

Экономят солдатики.

Не вздохнуть и не встать,

Снова - улицы спящие...

Холостые...Опять...

Хоть бы раз - настоящие!

@темы: Селльерс/Йонои, Фанфики

---

И еще немного... Просто зарисовка...

[Namorada]

У синего песка скрипучая тональность...
Запомнится на звук. Запомнится навек...
Побег не удался... Все просто и банально...
Причина - это ты, мой странный человек.

И к черту этот нож! Да, я его не поднял...
Я не хочу тебя... ни резать, ни рубить...
Что значит - почему? Да тут бы мертвый понял -
Ты не убьешь меня... Ты дашь себя убить...

Ты руку на меня не смог поднять ни разу...
Хотя - давно пора...хотя и повод был...
А заслонил собой - позера и заразу! -
От озверевших рож, от пули и судьбы...

Есть то, о чем молчать мы будем до предела.
До Страшного суда. До гробовой черты.
Ты заслонил меня... Зачем ты это сделал?!
Я - ладно, полутруп... Какого черта - ты?!

Стоишь, шальной, как шторм, что накрывает лодку?
Так детская любовь за что-то миру мстит...
А я, закрыв лицо, враз пересохшей глоткой
Шепчу тебе с земли:"Прости...прости...прости...".

@темы: Селльерс/Йонои, Впечатления от просмотра, Фанфики

---

Немного продолжим тему...

[Namorada]

По ребрам бьют смеясь, исподтишка,
Назначив ставкой жизнь - и не иначе!
Вот белая перчатка... Вот рука...
И мальчик - враг... Смешно... Я не заплачу.

Луч солнца по пути к Земле сгорел.
В агонии хрипит моя удача.
Вот трибунал...Допрос... А вот - расстрел...
И мальчик - враг... Смешно... Я не заплачу.

Два взгляда - черный бархат, синий шелк -
Схестнулись насмерть, мир переиначив.
Ты так дрожишь... Все будет хорошо.
Не бойся, мальчик-враг, я - не заплачу.

Ты хочешь знать, каков я изнутри?
Каким же бесом ты теперь охвачен?!
Вот - руки, шея, плечи... На, смотри!
Что, мальчик - враг, смешно?... Я не заплачу.

Твоя наивно - детская любовь
Взорвет войну на пятой передаче.
Не надо, успокойся... Я с тобой...
Ты плачешь, мальчик - враг? Я не заплачу.

Черт, я устал. Забыться б и уснуть!
Расчет за жизнь отныне - неприемлю.
К твоей щеке губами прикоснусь
На целый миг... А дальше можно в землю...

@темы: Селльерс/Йонои, "Фанфики", Впечатления от просмотра, Фанфики

---

Океан. Часть третья.

[рифеншталь]

В третий раз пальцы мои
пронзила дрожь,
ибо под ними жили,
напряженные и свежие,
нежные и сочные,
полностью распустившиеся розы…


Джек сидит, пока не начинает светать. Бесконечная чернота неба на востоке постепенно синеет, как будто беспросветный вакуум начинают потихоньку накачивать снизу светящимся воздухом. Цвет неба стремительно проходит все градации синего – от глубокого плотного бархата до нежно-голубого, зеленеет, желтеет, становясь все более прозрачным, и, наконец, из-под горизонта начинает бить такое ясное сияние, что Джек невольно вдыхает его всем телом, всем существом, по грандиозному пространству океана разливается утренняя жизнь, он выступает из тьмы, выпуклым зеркалом принимая небесную глубину, делая ее вдвойне бесконечной… Измученный мозг промывает насквозь этой свежестью и светом, тело как будто растворяется в потоке сияния и, когда горизонт внезапно взрывает ослепительный край солнца, Джек чувствует, что взлетает во всепоглощающей радости, такой же чистой, как это беспредельное космическое утро. Счастливые крики проснувшихся птиц, мягкий шелест прибоя – эти звуки аккомпанируют неслышной грандиозной симфонии рассвета – эта мысль мелькает в сознании Джека и не кажется ему ни чрезмерной, ни напыщенной. Она тут же исчезает, потому что он просто дышит, слушает, смотрит, и кажется, что нет никакого смотрящего, а есть только свет…

Опустошенный и невесомый, Джек растягивается на одеяле и мгновенно засыпает.
Через некоторое время просыпается от жары, перебирается в тень от драконьей скалы и засыпает снова. Так проходит почти полдня. Потом Джек небезуспешно пытается ловить рыбу на мелководье, находит пресное озерцо, купается, стирает одежду… Ничем не занятый мозг наполняют размышления.
Мы разговаривали с Лоренсом о японцах. Он говорит: их национальные черты – преданность, коллективизм, следование правилам, почитание авторитетов. Укорененность в природе, какую западные люди давно потеряли. У них не только сохранились языческие культы с обожествлением деревьев, рек, гор, но и тянущиеся сквозь тысячелетия предания об отдельных объектах ландшафта: они помнят, что здесь жил такой-то князь, скрывавшийся от гнева сёгуна, а тут ручей, в который гляделась его наложница, прежде чем совершить ритуальное самоубийство (их харакири – это вообще отдельная тема!), вот тут - могила лиса-оборотня, жившего тысячу лет назад, но, поскольку лисы-оборотни бессмертны, он может явиться на зов. И они верят во всю эту дичь про демонов и одушевленные горы! Лоренс, правда, это дичью не считает.
Лоренс – тоже сам по себе интересный феномен. Если такие, как он, в обществе превозобладают, западной цивилизации конец. При всем моем уважении к Джону Лоренсу. «Я не хочу ненавидеть никакого конкретного японца»! Гуманист. Его проникновение в японский дух, знание их культуры делают его уязвимым – да, да, он смотрит с общечеловеческих позиций, но здесь – война, как тут можно выжить с такой позицией! Он доходит до того, что приписывает Харе некоторые черты просветленных дзенских монахов. Правда, тут он не был совершенно уверен, в какую сторону интерпретировать полное отсутствие самости у Хары, возможно это было просто проявление полного отсутствия способности к рефлексии, неразвитости ума, хотя в интуитивной смекалке ему не откажешь. Да и вообще, вот эта своеобразная гармоничность в любых обстоятельствах, естественность и, я бы с казал, искренность его взглядов и действий в сочетании с природной мужицкой проницательностью, делает этого человека весьма примечательным.
У них, у дзеновцев, идеал – растворение в природе вещей, состояние не-ума. Как есть Хара! «Хочу есть – ем, хочу спать – ложусь и сплю». Полная луна – рублю мечом направо и налево… Да, у христиан хотя бы декларируется любовь к ближнему… Можно как угодно относиться к христианству, но оно дало западному человеку понимание индивидуальной свободы и ответственности за свою судьбу. Хотя народная религия по сути своей такая же ограниченная в своей вере в слепой рок и надежде на беспричинную милость Бога.
Да что это я как Лоренс, ей-богу – после каждой мысли вставляю «хотя»… Хотя кто-то из мудрых говорил: правде противостоит ложь, истине – другая истина, столь же глубокая. Ну и что из этого следует? Нет, не хотел бы я быть на месте Лоренса. По-моему, есть что-то безнравственное в том, как он защищает обе стороны в глазах противоположной. Разве что за этим – всепрощающая мудрость.
Вот, два святых выискались – Хара и Лоренс, ха-ха!
Что движет солдатом на войне? Ненависть. «Я не хочу ненавидеть…» - это после того, как ему выбили половину зубов, отбили ноги и почки, кормили скудно или вообще заставляли поститься, «чтобы исправить мозги»! Боже…
Это знание, оно делает тебя… Ты больше не можешь принимать всерьез слово «враг»…


Вечером, когда появляется капитан, их ужин протекает мирно и даже дружественно. Ёнои рассказывает про Басё и Сантоку, пытаясь привить Джеку интерес к хайку, читает по-японски. Голос чуть хрипловатый и временами вдруг становится таким мягким и глубоким, что Джек начинает в нетерпении ждать, когда же разговоры, наконец, закончатся, и одновременно наслаждаясь этим голосом, жаждет продолжения.

Ёнои говорит:
– Я читал Шекспира без перевода и понял, что когда читаешь оригинал, суть входит глубже в темноту подсознания (Джек: о, да ты и Юнга читал!), потому что ты не оперируешь привычными словами – символами, которые часто уже ничего для тебя не значат, а видишь только бессловесный образ прямого осознавания.
Джек хмыкает про себя – хорошо вас готовят!
Солнце садится и стремительно наступает темнота. В этот вечер прохладнее и начинает накрапывать дождь. Они ставят принесенную Ёнои палатку. Обычная солдатская палатка, в ней не слишком тесно, но и не особо просторно. Только-только на двоих. Они, посомневавшись, раздеваются. Украдкой поглядывая на ровные стройные ноги капитана, Джек вытряхивает песок из одежды.
В палатке душновато и Джек садится, чтобы откинуть входной клапан, обращенный к бухте и к Луне. Она заливает внутренность палатки синим светом, и Джек, поворачиваясь, чтобы лечь, ловит на себе взгляд капитана. Вдруг вся его накопившаяся настороженность и подозрительность проваливаются в бездну этих глаз. Влажные, черные, полуприкрытые тяжелыми верхними веками, и припухлыми нижними, блестящие и дымные одновременно, оттененные густыми ресницами… О нет, боги, у него подкрашены внешние уголки глаз! Джеку опять становится смешно, и это смывает остатки злости и сомнений. Джек ложится рядом с капитаном, подперев голову одной рукой, поставленной на локоть, и смотрит прямо в эти черные глаза.
Кэп лежит на боку неподвижно, вытянувшись под одеялом. И тогда Джек протягивает руку и касается шеи капитана, проводит ладонью по стриженному затылку и видит, как у Ёнои учащается дыхание. Капитан вдруг откидывает одеяло и придвигаясь вплотную к Джеку, кладет свое колено на его бедро. Джек непроизвольно делает движение тазом вперед, их животы соприкасаются, Джека пронзает острое наслаждение от ощущения чужого (чужого?!) гладкого горячего тела, молодого и упругого. Его обдает жаром с головы до ног. И этот жар медленно-медленно плавит его.
«Дух огня», - вспыхивает в мозгу Ёнои. Он перестает чувствовать свое тело, он плывет в невесомости, в глубине теплого, всеобъемлющего света. В этом свете полупрозрачные Духи Неба и Земли шепчутся между собой, ласково глядя на него, и вдруг вливаются внутрь его тела, и чувства становятся огненными, жидкий огонь течет по жилам, нет, тела уже нет, есть только огонь…
......................................................
Они лежат, обнявшись, не в силах отпустить друг друга. И по мере того, как они остывают, в Джеке вдруг просыпается непостижимая тяжесть какой-то неведомой утраты. Он не понимает, в чем дело. Печаль и счастье затопляют его, и он вдруг осознает, как называется это чувство – нежность. Никогда не испытывавший этого к слабым женщинам, потрясенный Джек смотрит в это лицо, расслабленные полуоткрытые губы… Смотрит и не может насмотреться. – Я люблю тебя, - думает Джек. Ёнои прикрывает глаза и утыкается лбом в щеку Джека. Он проводит рукой по колючему ежику на голове капитана. – А ты? – думает Джек.
- Джек, - шепчет Ёнои с закрытыми глазами, - Джек, нам с тобой нужно искупаться. От этого «нам с тобой» у Джека мягко колыхнулось сердце.
- Да, сейчас…
Они лежат еще немного, а потом все-таки выбираются из палатки и, ежась и похахатывая, под небольшим прохладным дождиком бегут к воде и плещутся, и тут уже капитан смеется в полную силу, у него немного сипловатый смех, и в нем Джек слышит неутоленную страсть. Выскочив на берег, они снова бросаются в объятия друг друга, сливаются в ненасытном поцелуе. Они бегом возвращаются в палатку и опять им жарко, потому что они набрасываются друг на друга снова и снова и, обессиленные, засыпают лишь под утро.

Джек приоткрывает глаза и сквозь ресницы смотрит на дрожащие радужные лучи. Каждой клеткой тела и всеми чувствами он ощущает, что живой. Саднит запекшиеся губы, на внутренней стороне он чувствует маленькую ранку и непроизвольно улыбается. Мышцы болят, он потягивается, ощущая, как песок чуть царапает кожу, и даже это кажется приятным.
Рюичиро… пробует он на язык, беззвучно шевеля губами, маленький капитан, гибкий как кошка, такой же мягкий и одновременно напружиненный… он спит рядом со мной в палатке, раскинувшись на одеяле, сквозь брезент и щели неплотно закрытого клапана внутрь попадает шевелящийся густой свет, и я вижу – над полной верхней губой – капли испарины… Эти губы за минувшую ночь Джек поцеловал, наверное, тысячу раз, и снова они притягивают его взгляд… Закрытые глаза не скрывают своих азиатских очертаний, и Джек помнит черный огонь, полыхавший в них, пронзавший его собственные глаза насквозь – в череп, в мозг, где взрывалось пространство и распахивалась вселенная и огонь полыхал в ней без края, разворачивая изнутри себя бесчисленные измерения блаженства. Я и не знал, что способен на такое, думает Джек. Все тело ломит и постанывает, хочется потянуться, но Джек не двигается, слушает, как дышит маленький капитан. Он кажется совсем юным, гладкая кожа на спокойном, почти детском лице покрыта желтоватым загаром…), как шея и руки. Но там, где тело обычно скрыто под униформой, кожа белая, Джек скашивает глаза и сравнивает со своей. Нет, не белая, хотя что я со своей альбионской молочностью сравниваю.
Выпуклые мышцы груди, сильные руки, квадратики на плоском животе… Античный бог, думает Джек, слегка повзрослевший Эрот. Эта мысль вызывает у Джека улыбку. Он валяется в сладкой лени, чувствуя, как волны непривычной, почти болезненной нежности прокатываются, начинаясь из сердца, по груди, по плечам и вниз, в живот. Заливают приливом золотого света, и так - волна за волной.
Солнце нагревает палатку, и внутри становится жарко. Капитан, еще не проснувшись, делает глубокий вдох, поворачивается на бок и оказывается в объятиях Джека. Распахивает изумленные глаза и через мгновение прикрывает их тяжелыми веками, из-под которых струится этот невероятный черный огонь. У Джека перехватывает дыхание. Одна рука у него под головой, вторая гладит стриженный затылок капитана, а тот, немного напрягшись, обнимает Джека за талию. Впервые при свете дня они видят друг друга так близко. И это оказывается совсем не просто. Капитан первым не выдерживает и, отодвинувшись от Джека, садится, трет ладонями лицо и начинает выбираться из тесной низкой палатки на четвереньках, повернув к Джеку маленькую круглую попу. Джека опять начинает разбирать смех, и он говорит, обращаясь к этой чудесной заднице:
- Капитан, вы не боитесь подставлять неприятелю незащищенные тылы?
Попа молча удаляется за пределы палатки, и Джек выбирается вслед за ней.
Снаружи сияет невысокое еще солнце, сияет расплавленный им океан, полыхает синевой глубокое безоблачное небо. Коренастая легкая фигурка капитана движется в сторону волн, и Джек вдруг чувствует, как болезненно натянулась возникшая этой ночью нить связи между ними. Нет, гораздо раньше, думает Джек, только тогда я этого еще не понимал, не чувствовал. И он, любуясь кошачьими движениями и тонкой талией капитана, сказал себе: плохо дело, Джек.
Ни одна женщина не взрывала во мне галактик и сама не разверзалась бездонной пропастью целого мироздания, где нет ни опоры, ни основания, ни конца, ни начала…
Впрочем, Джеку лень думать дальше. Он возвращается в палатку. Тело сладко тянется. И он засыпает опять.
Джеку снится концлагерь. Кровь, издевательства, унижение, болезнь, боль, бессилие…
Он спит, пока в палатке не становится нестерпимо жарко. Он выползает наружу, лениво искупавшись, завтракает (или обедает?). Солнце высоко, наверное, полдень. Капитана, как обычно, не видно.
Когда жара немного спадает, Джек идет прогуляться. Он бредет по ослепительно белому песку, то и дело заходя в волны, чтобы остудить босые ступни. Поднявшийся ветер трещит огромными веерами пальм, заворачивает в крутые виражи полет морских птиц…
И глядя на все это, Джек краем сознания ощущает, как удивительно все изменилось, как его собственное изможденное тело и изболевшаяся душа перестали ограничивать его, как будто только теперь он, наконец, вышел из тюрьмы, не из физических стен, а из узости боли, сомнений, страха и одиночества. Как будто возник некий самоочевидный смысл, без имени и концепции, но явный и определенный... Каждая секунда и точка пространства стала открытой дверью в бесконечные счастливые миры, и он только и делает, что ежесекундно ступает на новый, радостный и неведомый путь…
Вскоре он набредает на заброшенную комендатуру на небольшом холме, обрывающемся в волны. На крыше торчит антенна. Джек входит внутрь и видит капитана, склонившегося над столом с рацией. Сон, кошмарный сон, что снился недавно, вдруг жуткой реальностью предстает перед ним. Рефлекс штурмовика срабатывает мгновенно.
- Ах ты гад! – рычит Джек и бросается на Ёнои. Капитан вскакивает и, отшатываясь от летящего ему в лицо кулака, зацепив ногой стул, ударившись об угол стола, падает спиной в сторону, на кучу хлама на полу. Джек обрушивается сверху, хватая его за горло. Ёнои не сопротивляется, только глаза его делаются вдруг огромными, такими огромными, что поглощают сразу все бешенство Джека, потом в углу рта показывается кровь, Джек отшатывается и в ужасе видит, как по рубашке на груди капитана расплывается кровавое пятно, из центра которого торчит острый конец металлического прута.
Капитан умирает почти сразу. Черные глаза, остекленев, теряют блеск и больше не смотрят.
Джек сидит рядом долго… долго…
Потом поднимается и видит: на столе - давным-давно разбитая рация и листки бумаги с каллиграфией, иероглифами, написанными выпавшей из руки капитана палочкой с мягким, расщепленным концом, банка из-под сгущенки с самодельной тушью из сажи от сожженных бумаг.
Джек наклоняется над капитаном и закрывает его глаза. Потом осторожно поднимает на руки. Он выносит его наружу и кладет на траву на бок, как спящего ребенка, ложится рядом с ним, обнимая его спину всем своим телом, как будто пытаясь согреть эту стремительно остывающую плоть.
Океан, бронзовый в последних лучах солнца, быстро темнеет, становясь свинцовым, как только оно заходит. Лишь на западе, под огненными крыльями вечерней зари, от горизонта тянется красная река.

КОНЕЦ

@темы: Селльерс/Йонои, Фанфики

---

Лозунг в комендатуре.

[рифеншталь]

Хорошо знакомый интерьер:



Написано вот что:
八紘一宇
т.е. читается справа налево
_
хакко ичи у
"Весь мир - один дом" или
"Восемь концов света - под одной крышей".



Это японский военно-политический принцип, который был призван обосновать необходимость территориальной экспансии и создания «восточно-азиатской сферы сопроцветания» под руководством японского Императора.

@темы: Подробности

---

Океан. Часть вторая.

[рифеншталь]

И во второй раз
протянул я руки к чаше,
чтобы обнаружить в ней
увядшие, сморщенные,
но еще хранившие
остатки влаги лепестки…

Солнце вставало из океана огромное, ярко-оранжевое, зажигая его необъятное выпуклое тело рекой огня, текущей от той ослепительной точки, где жидкая, трепещущая в теплом влажном воздухе гигантская солнечная капля готова была оторваться от материнского лона воды, чтобы упасть в прозрачную глубину небес.
Капитан шел по песку, и, обогнув мыс, окаймлявший бухту, удалялся от места их стоянки на пляже. На душе было неспокойно.

Боги подарили мне эту передышку, - думал он. - Что это значит? В чем теперь состоит мой долг? Я обязан как можно скорее связаться с нашими силами и передать пленного по назначению. Я, возможно, пойду под трибунал, как дезертир. Но, боги, как это случилось, я не понимаю!
Над океаном стоял свет, ясный, как хрустальная вода, и его прозрачность и глубина казались почти осязаемыми.
Вне всякой связи с предыдущими мыслями Ёнои вдруг четко увидел - у Джека на щеке у рта едва заметная вертикальная морщинка от улыбок…
Любить мужчину – ведь это даже естественней, чем любить женщину, - подумал он. - Что общего, кроме определенных традицией и обществом обязанностей может быть с женщиной? А с ним… Мы оба – воины.
Он вспомнил, как они боролись в воде, и непроизвольно улыбнулся.
Считается, что мужская любовь - это дружба плюс насилие. У нас – ни того, ни другого…
Капитан поднялся на небольшой холм с обрывом над самым прибоем. На вершине обнаружился оставшийся от стоявшего прежде на острове голландского гарнизона домик, возможно, комендатура, с чем-то вроде антенны наверху. Ёнои сел на траву, прислонившись спиной к теплой каменной стене и из-под прикрытых век стал смотреть в пространство блистающей воды. Покой и ясность необозримой дали постепенно проникали в его сердце, мысли становились медленнее и прозрачней.
Мне часто кажется, что люди вокруг придумывают свои чувства. Они думают – вот здесь нужно возмутиться, а здесь испытать удовлетворение. Стереотипы. Привычка. Часто, когда мои друзья по Академии, самые близкие – те, что потом участвовали в событиях нинироку, - говорили что-то прекрасное, благородное, мне казалось – они, воодушевившись романтическим идеалом, подгоняют свою душу под то, как, по их мнению, им надо чувствовать. И это замечательно, это благородно – воспитать себя, свои чувства, подчинить их высокой цели!
А я… Мне иногда кажется, я один такой, кто по-настоящему испытывает чувства. Не вызывая их в себе требованиями рационального рассуждения, не оценивая ситуацию рассудочно и потом уже говоря себе: вот здесь – гнев, здесь – нежность. У меня нет привычки испытывать чувства. Они вспыхивают во мне сами по себе, яркие и сильные, как извержение вулкана, как цунами. И я далеко не всегда могу остановить их поток…
Солнце печет немилосердно, и капитан нехотя поднимается и входит внутрь. Здесь прохладнее, сквозь разбитые окна веет бриз, и капитан с порога видит среди хаоса впопыхах брошенных вещей, какого-то хлама, обрубков арматуры - стол и на нем – рацию.

Джек просыпается голодный, как волк, и такой же злой. Голова шумит и кружится и колени подгибаются, когда он встает, удивляясь, что штаны и рубашка уже на нем. Капитан куда-то запропастился.
Черт, разнюнился вчера, как кисейная барышня! Надо было соображать, когда игрища в воде устраивал – чай, не на курорте последний месяц провел. Ёнои этот… Рюичиро… Он вдруг вспоминает мягкие губы на своих веках и закипает бешенством. Да что он, этот педик проклятый, себе позволяет!? Джек с остервенением ломает еще вчера принесенные для костра сучья, раздувает угли и вешает над огнем котелок с остатками пресной воды. Открывает банку с мясом и мгновенно ее съедает, за ней вторую.
Сразу становится получше. Джек в сытом блаженстве разваливается на песке и закрывает глаза.
Где пропадает этот японец? – лениво думает он, - Ходит, наверное, высматривает японские корабли. Сдаст меня своим при первой возможности. Или не сдаст? Кто его знает… Он так уверен в своей правоте. Патриот хренов…Фашист…Чего от него можно ждать…
…Мы оба воевали за мир – каждый по-своему. Или это я воевал за мир? А он – за мировое господство? Не мы развязали войну! Да что я. Вполне могли. А я – за что я воевал? Может быть, за право выбора книги, которую могу почитывать с сигарой в зубах после вечернего кофе?
Становится жарко, и Джек нехотя перебирается в тень от скалы, похожей на спящего дракона, уткнувшегося мордой в прибой. Вчерашняя слабость еще дает о себе знать, хочется просто ни о чем не думать и спать, спать… Но все же он время от времени поглядывает на берег и издалека замечает фигурку, показавшуюся из-за мыса, ограничивающего бухту.
Ёнои быстро идет по пляжу, неся что-то в обеих руках. Джеку мгновенно становится не до сна. В тот же момент, когда он осознает, что это кэп, или даже за мгновение до этого, он ощущает мягкий теплый толчок в сердце.
Капитан торопится и от этого шагает очень широко, пружинисто вынося вперед легкие ноги в черных высоких сапогах. Несмотря на объемистую поклажу, он идет стремительно, выпрямив спину и держа подбородок выше линии горизонта. Ого, – думает Джек, - сапоги за версту сверкают!
Человеческое достоинство, – думает Джек, - оно либо есть, либо нет. Тебе не надо думать о нем, если ты – счастливый обладатель врожденного достоинства, если ты равно можешь быть другом английскому принцу крови и черному охотнику из саванны. Твое достоинство автоматически подразумевает достоинство в другом. Есть у меня один такой приятель, сейчас тоже где-то в этих краях воюет… А мы с тобой, кэп? Вот ты надуваешь губы и прищуриваешь глаза и, чуть что, хватаешься за меч. Д’Артаньян. Ха! А я? Я вообще по большей части чувствую себя утонченным ничтожеством. Как бы мне хотелось избавиться от самого себя!
Но вот он подходит ближе, тоненький и напружиненный, а я думаю – чудо! Чудо какое свалилось на мою голову! Непонятное, непостижимое, закрытое существо, живущее по неведомым законам, но мне вдруг становится все равно, что было со мной раньше, каким богам он служит, и чем закончится война.
Джек приподнимается и садится, прислонившись спиной к шершавой скале, любуясь капитаном. Сколько ему лет? Кажется совсем молодым, а юношеские пропорции делают его очень привлекательным, как бы специально созданным для того, чтобы будоражить воображение. Он в летней полевой форме, которая так изумительно обрисовывает эту осиную талию, линия грудной клетки стремительно расширяется к прямым плечам, тонкие сильные руки, открытые чуть выше локтя, покрыты ровным бронзовым загаром, как и лицо. Лицо… Ну-ка, что там говорил мистер Китченер, профессор живописи? Не зря же я посещал его курс в университете. Что же такого в этом полудетском лице? Пропорции близки к идеальным… Великолепная кожа, широкие густые брови, выступающие высокие скулы, небольшой подбородок выдвинут вперед с милой неправильностью… Нос… ну прямо скажем, так себе нос. А вот губы… Персидской принцессе в пору такие губы, полные, четко очерченные, отсюда видно, что целовать эти губы – ох… Джек переводит дыхание. И глаза. Самое главное – глаза!
Капитан подходит к скале и, не глядя на Джека, ставит рядом в тени свои коробки. Наклонившись над одной из них, что-то оттуда достает. Не поворачиваясь, спрашивает:
- Я вижу, вам уже лучше, майор?
Джек утвердительно хмыкает.
- Я принес еще консервов и всякую мелочь.
И разворачиваясь к Джеку, встречается с ним глазами. От взгляда Джека его черные глаза как будто темнеют еще больше и словно бы распахиваются, и кажется, что он сейчас улыбнется. Но тут же губы сжимаются, глаза превращаются в щелки, спина выпрямляется до отказа. На смуглом лице капли испарины. Он больше не смотрит на Джека, стоит молча, выпятив нижнюю губу. Черт, он гладко выбрит!
- Кэп, вы побывали в полковой цирюльне? От вас одеколоном несет за версту!
Никаким одеколоном от него, конечно, не несет. Джеку смешно от того, как Ёнои весь подбирается, а лицо темнеет от гнева. Вся его маленькая фигурка грозного воина – как натянутая тетива самурайского лука. Сейчас в меня выстрелят, - думает Джек, - о боги, как он хорош! Джек разваливается на песке и принимается насвистывать марш доблестных морских пехотинцев Ее Величества. Капитан кидает на песок рядом с Джеком какой-то сверток и размашисто удаляется за скалу.
В свертке оказываются бритвенные принадлежности. Джек валяется до вечера, сделав перерыв только на обед, бритье и пару раз на осторожное купание на мелководье, и предается размышлениям, ввиду того, что капитан опять куда-то исчез. Джека начинают терзать подозрения на его счет. Ну, положим, я ему нравлюсь. Ну да, и полагать нечего, хм. Но если он найдет, как просигналить своим (а не за этим разве он бродит по острову?), я в лучшем случае опять окажусь в концлагере, а в худшем… Ну уж нет, хватит меня расстреливать, сволочи!
Ледяная ненависть заливает Джека при одной мысли о появлении здесь японцев. Надо избавиться от капитана, решает он.
Потом, после обеда, его мысли принимают другой оборот. Где мы? Как мы здесь оказались? Или это опять мой бред? Я же сидел в одиночке, кэп пару раз заходил поболтать, все пытался склонить меня к сотрудничеству. Место Хиксли предлагал. В гробу я видал это сотрудничество. А на третью ночь заснул на коврике (охранник принес – от капитана, говорит), а проснулся здесь. Чудеса!
Куда, черт возьми, запропастился этот Ёнои!? Джек залезает на скалу и всматривается в темное море джунглей и необъятность пространства, восхитительную голубизну океана, за пределами бухты сгущающуюся до темной синевы. День такой ясный, что, кажется, взгляд уходит в бесконечность. И ни одного самолета, ни одного дымка на горизонте. Джек чувствует, что он остался один на один с пустой и равнодушной, подавляющей своим великолепием природой. Только вчера он радовался, что выбрался из плена (но, Господи, как?), а теперь его вдруг охватывает ужас одиночества и неопределенности. Некстати вспомнилось латинское «Navicare necesse est — vivare non est necesse»: плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.
И вот ни войны, ни остального мира. А мы по-прежнему враги. Почему? Где его Япония? Кому и что он теперь должен? А я? Я-то уж точно – ничего, никому. Почему же в этом райском месте мы продолжаем воевать и подозревать друг друга? А что, если мы останемся здесь до конца своих дней?
Нет ничего, кроме моего эго и его эго. Так, получается, я и есть Англия, а он –Япония? Но ведь и Япония – тоже я: вот вижу его гордость и смешную напыщенность и представляю себе милитаристскую Японию, как огромную, темную, непонятную машину уничтожения. Но ведь это не все – а литература, поэзия, тонкое понимание красоты… Это все – у меня в голове. И мы тащим за собой эти огромные пласты, горы, материки знаний… предрассудков… Зачем? Вот два голых сапиенса на берегу океана, вне войны, вне мира, вне всех этих категорий, что их сближает и что отталкивает друг от друга?
Быть нужным кому-то. Иначе в чем смысл продолжать свое существование? И что это за существование такое – наловить рыбки, набить брюхо бананами и кокосами, которых здесь, слава богу, в избытке… Что делать в такой жизни?
А ведь я не смогу выжить без него. Человек вообще не может без другого. Ему нужно зеркало, чтобы он мог ощущать, что он – есть…



Ёнои появляется на закате, когда Джек уже близок к точке кипения, переходя от жутких подозрений к злости нетерпения и обратно.
Капитан идет на этот раз не спеша, помахивая кепи, лицо его кажется умиротворенным и расслабленным.
- Как вы себя чувствуете, Селльерс? Что же вы – на песке? Я же утром принес одеяла.
- Не имею привычки копаться в чужих вещах.
Ёнои пропускает это мимо ушей.
- Я собираюсь есть, - говорит он и, прихватив одну из коробок, отправляется к кострищу разводить огонь. Через минуту к нему присоединяется Джек.
Ужин проходит в молчании. Ёнои кажется Джеку слишком довольным, и это его злит.
- Какие успехи на фронте? Вы же нашли радио?
Ёнои удивленно взглядывает на Джека и опускает глаза.
- Нет тут никакого радио.
- Неужели? Доблестная Императорская армия и флот в полном составе приближаются к острову, поэтому вы так довольны?
Издевательский тон Джека наконец, задевает капитана, и он, выпрямившись, начинает говорить:
- Мы, японцы, призваны богами установить свое управление над братскими народами Азии, потому что мы являемся передовой нацией, подобно тому, как Британская Империя сделала это для огромной части мира, неся в отсталые регионы прогресс и культуру.
- Какой отличный английский! – язвительно перебивает Джек, но Ёнои, как будто не слыша, настойчиво продолжает:
- Так и мы несем просвещение, экономический рост и процветание отсталым народам. Азия должна стать великой единой семьей!
- Вы же вырезаете местное население!
- К сожалению, случаются перегибы…
- Это вы Нанкин называете перегибом?!
Ёнои молчит.
- Я не одобряю это, – после паузы хмуро произносит он.
- Вам не приходит в голову, что человеческая жизнь, индивидуум, личность имеют бесконечную ценность?
- Дикари и подонки имеются в любом народе. А ваши крестовые походы? Вся история Европы – история войн!
- Да, но мы все-таки пришли к либеральным ценностям.
- Ваши либеральные ценности привели к широкомасштабным поражениям. Народ должен быть сплочен для победы, как сжатый кулак!
Джек, слушая это, внутренне каменеет. «Как будто мы шли друг к другу по мосту над пропастью, а мост вдруг растаял», - думает он.
- Война еще не окончена!
Они сидят, не глядя друг на друга. Ёнои продолжает, и голос его, постепенно приобретая металлические нотки, становится все громче:
- Мы, несправедливой судьбой запертые на гористых островах, почти лишенных природных ресурсов, плодородных почв, не имеем жизненного пространства для своей бурно растущей нации! Установив наше руководство над Великой Азией, мы сможем вывести эту часть света в мировые лидеры. Император указал этот путь. Я служу моей стране, я служу в ее армии…
Ёнои вдруг замолкает. «Что это я? - одергивает он себя, – Кому я твержу эти слова из госпропаганды? Почему они всплыли сейчас? Неужели они так глубоко вошли в меня – эти трескучие фразы, неужели и без этой пропаганды я не был бы предан моей стране, моему долгу… Вот он передо мной – враг мой. Белый, европеец. Мужественный человек, вызывающий восхищение неустрашимостью и силой духа. Но, несмотря на это ( и еще… другое…), или как раз из-за этого, я должен сохранять бдительность… Кому тут нужна моя бдительность?!»
Менее уверенным тоном он добавляет:
- Моей стране, моему народу нужна эта война. Старый уклад жизни уничтожен, народ голодает. Крестьяне умирают целыми деревнями…
Ёнои замолчал, не зная, что делать дальше. Джек взглянул ему в лицо. Оно сначала окаменело, потом кэп наморщил лоб, его взгляд уставился в пространство. Джек наблюдал за этим эволюциями, и мысль от том, что от капитана надо избавиться, настойчиво буравила мозг. «Печально, ах как… Пылающий меч Архангела сотворил крест на вратах запретного сада наших потерянных душ, нас, потерянных для самих себя», - пробормотал он про себя фразу из какой-то книги.
Ёнои вдруг весь подобрался, сел на пятки с вытянутой спиной, положив ладони на колени («Ну что еще!?», - насторожился Джек) и проговорил сухо и официально:
- Я прошу простить меня за неуместные слова.
Джек удивленно взглянул на капитана. На лице Ёнои вдруг появилось какое-то почти по-детски растерянное выражение, и он произнес уже совсем другим тоном:
- Прости, я просто глуп.
Джек облегченно кивнул:
- Это – точно. И подумал: мост растаял, а мы продолжаем идти…

Однако неприятный разговор оставляет у обоих тяжелый осадок, и на этот раз они укладываются спать поодаль друг от друга.
Джек, выспавшийся днем, крутится на своем одеяле, пока не оказывается осыпанным песком с головы до ног. Шепотом чертыхаясь, он встает, встряхивает одеяло и, понимая, что заснуть не удастся, краем глаза заметив, что капитан спит сном младенца, уходит к самой воде.
Мир нельзя объединить, мир нельзя спасти...
Душная великолепная ночь в избытке запахов и звуков конденсировала дневное напряжение. Один лишь океан давал надежду – бескрайний, свободный, неизменный, полный самим собой, какие бы штормы и штили не происходили на его поверхности.
Прожить свою жизнь, максимально приближаясь к тому, что считаешь правильным – вот и все, что нам остается. Что мы, собственно, и делаем, каждый в своем духе. Вот и получается, что все правы. Или, в интерпретации Лоренса, все неправы, что, в сущности, одно и то же…
Небольшие волны шлепают по песку, подсвеченные низкой еще луной, Млечный путь пересекает небо, путь из ниоткуда в никуда. Джек заворачивается в одеяло и усаживается на берегу, глядя, как на фоне огромного лунного диска пляшут две ночные бабочки.
Тоскливые мысли потекли дальше, как будто и не прерывались.
И это – всё? Вся моя жизнь – борьба с самим собой, с собственной ничтожностью, силящейся скрыть свою бессмысленность и мизерность – через уничтожение других, утверждая этим себя, входя в грандиозное, но от этого ничуть не более осмысленное дело – войну – такую же попытку, но только в планетарном масштабе – доказать свою значимость, напитать свою пустоту, зияющую, как черная дыра, голодную, готовую всосать вселенные, насытить ее континентами пашен, подземельями алмазов, океанами людской крови…
Мне тридцать пять, а я уже познал ад, худший лагерного ада, худший ада военной мясорубки – ад собственной ничтожности, бессмысленности и пустоты. А вокруг океан и небо и джунгли, живущие своей буйной жизнью, без сомнений и поисков смыслов. Как будто весь их смысл ежесекундно пребывает в них самих, в мельчайшем движении лепестка на ветру, в медленном проплывании глыб облаков в небесах… Что же я так ничтожен и бессмысленен? Разве я не из этой же земли и воздуха и океана сотворен!? Вот же они живут так полно и ясно, дышат полной грудью весь отпущенный срок – эти бабочки; чем они там дышат… Удел же человека, ума человеческого – мучиться и сомневаться. Что за проклятие в человеческом разуме! Что за безумие отделенности его от божьей вольной стихии бытия вокруг!
Боже, для чего Ты дал мне эту жизнь? На войне было лучше всего. Там смысл каждой твоей секунды – будь начеку, иначе больше не будешь. Не будет тебя. И нет вопроса – зачем ты так ловко и жестоко действуешь, сохраняя свое драгоценное тело. И разум успевает обслуживать только эту задачу – выжить. Древний могучий инстинкт – единственная необходимая сила, движущая тобой. А здесь? Среди избыточного великолепия, в безопасности и – бессмысленности… О Боже, помоги мне…

---

[рифеншталь]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Семя и сеятель 3

[рифеншталь]

Джон Лоренс, который когда-то был помощником военного атташе в Токио, говорил, что уверен, что наш комендант не принадлежал по рождению к знатному потомственному японскому военному сословию, а был вероятно, второклассным таможенным чиновником из Кобэ или Йокогамы, потому для него не было унизительным, как было бы для настоящего солдата, постыдное назначение командовать лагерем презренных военнопленных.

Но Хара, говорил он, вот кто был настоящий, не в пример офицеру, воплощенный феодальный слуга, без колебаний сопутствующий в сражении своему господину и властителю. Он служил своим господам давно и исправно, воевал в Корее, Манчжурии, Китае, и нынешняя необременительная работа, по-видимому, стала его вознаграждением.
Не знаю, насколько Лоренс был прав, но один факт выпадал из этой теории: Хара не испытывал никакого комплекса неполноценности по отношению к своему офицеру. Достаточно было увидеть их вместе, чтобы понять, кто из них был истинным, прирожденным военным, а кто просто выжимал соки и извлекал выгоду из войны. Мы не сомневались, что, внешне подчеркнуто корректный с офицером, в душе Хара чувствовал себя старшим. Он не задумываясь брал командование на себя, когда считал это необходимым. Я видел его на проверках, в ярости вышагивающего между комендантом и нашими рядами, выхватывая кого-то, кто невольно нарушил его загадочный кодекс относительно того, что правильно в данный момент, и в каком-то полубессознательном припадке бешенства избивал беднягу до полусмерти первым, что попадалось под руку, в то время как смущенный офицер обращал свои рафинированные таможенные чувства к более мирной области лагерного плаца. Нет! Не он, но Хара управлял нами холодной, предопределенной, жестко обусловленной и архаичной волей из стали такой же прочной, как металл большого двуручного меча его предков, висевшего на его несуразном доисторическом бедре.

@темы: Лоренс ван дер Пост "Семя и сеятель"

---

Семя и сеятель 2

[рифеншталь]

Вслед за ним и я тоже испытал облегчение, ибо мгновенно почувствовал ту связь, которая могла бы вывести его из изоляции.
Мне стало ясно, что волновало его, и это была забота, которую я был в состоянии понять и проследить в глубину, хотя и не мог разделить ее с ним до конца. Одной мысли о Харе и одного упоминания его имени было достаточно, чтобы живой образ этого человека пронзил мои чувства так остро, как будто я только что расстался с ним, и в любой момент у меня за спиной этот дикий, хриплый, взвинченный, утробный голос, который взрывался в нем, когда он был в ярости, проорет «Kura!» - грубейшая из множества грубых форм в японском, означающая: «Сюда, ты!»
При этой мысли холодок пробежал у меня по спине, и я невольно оглянулся, как будто действительно мог увидеть его стоящим в воротах у длинного барака, подзывающего нас повелительным жестом вытянутой вперед руки, в то время как вторая в нетерпении била по воздуху, подобно крылу большой желтой бабочки в последнем безысходном трепетании перед превращением в тягучую и ползучую тварь. Но поле позади нас, разумеется, было пусто, и бескрайнее серое покрывало зимы, словно безмятежное и безмолвное благословение заслуженного отдыха для жаждущей почвы, издавна возделываемой и любимой человеком, лежало на усталой спящей земле. Эта картина в мягко тающем свете зимнего дня выступала из самой себя, как видение из ее собственного глубочайшего сна, как будто провидение сумело полностью подогнать ее к тому виду Англии,
воспоминание о котором в тюрьме под начальством Хары вызывало в нас благословенный образ рая на земле, и порыв злости, резко оборвав то облегчение, которое я только что испытывал, ворвался прямо в мое сердце от того, что искривленный, скособоченный призрак Хары имел силу проникнуть в эту сокровенную, целительную картину.
Я сказал «в тюрьме под начальством Хары», потому что, не будучи комендантом, он был, безусловно, могущественнейшей из сил, что управляли нашим лагерным миром. Сам он был всего-навсего сержантом третьего класса Его Императорского Величества Японских вооруженных сил, и номинально там командовал молодой младший офицер, но этот хрупкий юноша больше напоминал изящного персонажа из романов великой Мурасаки* или из записной книжки ее ненавистной соперницы** , чем самурая двадцатого века. Мы видели его редко, а его интерес к нам был в основном сосредоточен лишь на том, в какой степени мы можем способствовать пополнению его коллекции наручных часов. Джон Лоренс, который был когда-то помощником военного атташе в Токио, говорил, что уверен, что наш комендант не принадлежал по рождению к знатному потомственному японскому военному сословию, а был вероятно, второклассным таможенным чиновником из Кобэ или Йокогамы

* Мурасаки Сикибу – автор «Гэндзи-моногатари»
** Сэй-Сёнагон «Записки у изголовья»,
обе – 10-11-й век.
прим. перев.

@темы: Лоренс ван дер Пост "Семя и сеятель"

---

Семя и сеятель. Начало.

[рифеншталь]

Первая книга называется "Bar of Shadow". У меня адекватный перевод пока не придумался.

Мы шли через поля и молчали. Моя последняя решимость попытаться завязать разговор истаяла. Я с таким нетерпением ждал этого приезда Джона Лоренса к нам на Рождество, но вот, когда он, наконец, был здесь, оказалось, что мы просто неспособны говорить друг с другом. Я не видел его пять лет, с того самого момента, когда мы сказали друг другу «прощай» в воротах нашей тюрьмы, из которой окончание войны освободило нас. Меня – чтобы вернуться к мирной жизни, его – отправиться прямиком обратно на действительную службу в армию. До этого в течение нескольких лет он и я, можно сказать, рука об руку прошли сквозь опасности войны и пережили одну и ту же горечь японской плена. И конечно, когда пришло освобождение, мы думали, что наш общий опыт во вставшем на дыбы мире стал подходящим пространством для огромной безотчетной взаимности того горячего чувства, которое мы испытывали по отношению друг к другу. Тот момент полной близости оставался со мной. Для меня не было никакой отдельности, не было уходящих в лиловый туман миль дистанции между ним и мной. Но я слишком хорошо знал о том жестоком и излишнем альянсе (излишнем, потому что и одной из этих сил было бы достаточно), который время и расстояние заключают для ведения войны против короткой и хрупкой человеческой близости. Но если мне удалось остаться рядом, что его удерживало так далеко? Потому что именно это я совершенно явственно ощущал. Хотя он был так близко, что мне стоило только шевельнуть рукой, чтобы коснуться его, никогда за пять лет расставания он не казался таким далеким, как сейчас.
Я украдкой взглянул на него. Костюм довоенного твида, все еще превосходно сидевший, казался на его высокой большой фигуре скорее служебной униформой, чем цивильной одеждой. Он шел рядом со мной с видом сомнамбулическим, рассеянно-сосредоточенный в странной, какой-то подсознательной задумчивости, с печатью отрешенности на лице. Его большие серые глаза, довольно широко расставленные под прекрасным просторным лбом на благородной голове, стали голубыми из-за дистанции между нами. Даже этот тающий декабрьский свет, отступающий от берегов дня как пасмурный отлив затихшего моря – от берегов позабытых и позаброшенных, в клубах беззвучно сгущающегося тумана времени, мерцал в его глазах не как внешний свет, а скорее как гаснущие тона застывшего холодного мгновения далеко в глубине его собственного внутреннего календаря. Он явно был не здесь и не сейчас, и парадоксальность этой ситуации, становясь почти непереносимой, вызвала во мне протест.
Не знаю, что бы я стал делать, если бы нечто безымянное внутри меня, бесконечно более мудрое и осведомленное, чем мое сознательное «я», шествовавшее рядом с ним с суровым приговором его возвращению, которое не стало возвращением наших отношений, не взяло командование в свои руки и не приказало мне спросить: «Ты часом не “Роттанга” Хару вспомнил опять?»
Вопрос прозвучал прежде, чем я осознал, что собираюсь его задать, и я тут же почувствовал себя дураком, таким неуместным и далеким от настоящего момента он показался. Но к моему изумлению, он остановился как вкопанный, повернулся ко мне и, будто бы освобожденный от непомерно сильного чувства, произнес с явным облегчением:
«Забавно, что ты спросил об этом! Я как раз думал о нем в этот момент». Он чуть помедлил и добавил с извиняющимся смехом, как будто боялся быть непонятым: «Я думаю о нем целый день. Я не могу выбросить его из головы.»
Вслед за ним и я тоже испытал облегчение, ибо мгновенно увидел связь, которая могла вывести его из изоляции.

@темы: Лоренс ван дер Пост "Семя и сеятель"

---

[Friday_on_my_mind]

В небо - горестный вздох!

И уже не сдержать обещанья:

Не помогут ни память, ни ложь,

Ни - укрыться в чужую постель.

Но скажи, Капитан...

Мне бы только узнать на прощанье:

За какою границей

Дуэт переходит в дуэль?..

Наши души горят над огнём,

Как цветы из бумаги,

Отклоняется курсом на Запад

Извилистый путь.

За далёкой чертой в небесах

Запрещённые Флаги

Открывают дорогу влюблённым

В их странную суть.

@темы: Фанфики

---

путаные мысли, бурные эмоции и кусочки перевода "The Seed and the Sower"

[рифеншталь]

Во время чтения книги случились реплики по поводу. (В одном сообществе обменивались ощущениями). Там есть еще третья книга, о которой ничего здесь не сказано. Если Бог даст... то кто-нибудь переведет эту поистине великолепную книгу!!
Читаю "Семя и сеятель"
Начало - встреча автора с Лоренсом после войны. Им не о чем говорить.

Взрыв мозга!! Они вообще не такие в книге, как в фильме!!!
Хара - просто полубессознательная скотина... Да, тут все гораздо страшнее и больше похоже на фашистские концлагеря, а не не тот курорт, который нам Осима показал.

Долго описывает Хару как полуживотного, погруженного в японское коллективное бессознательное, на которого природные ритмы и прежде всего, фазы луны оказывают огромное воздействие. Он убивает и избивает в дни полнолуния. Он главный в лагере, а не женоподобный старший лейтенант, который стыдливо отворачивается, когда Хара перед строем кого-то до полусмерти избивает.

Почти каждую ночь за Лоренсом приходят (он в одиночной камере живет) и отводят в комендатуру, где его "пытают". Как, не сказано. Лоренс говорит - детали не имеют значения. Лоренс измученный, не очень живой, избитый, еле ноги волочит.
И вот он вспоминает, как ровно 7 лет назад (а он и автор гуляют по полям в Англии, Лоренс приехал к нему в гости на Рождество), в такую ночь за ним пришли и отвели в комендатуру. Сидит пьяный Хара и говорит типо, я - папа кристмас, Лоренс-сан! И ржет. Лоренс так обалдевает от сана, что даже не совсем понимает про кристмас. Он не ведет счет дням и не знает, что - Рождество.
Появляется длинный бородатый шепелявый полковник авиации Хиксли-Эллис, которого Хара ненавидит больше всех. Хара говорит Лоренсу - это мой командующий заключенными, можешь идти с ним. Лоренс не верит своим ушам. Хара ржет. Когда Л и Х пошли, Хара орет - Роренсу! (Лоренс т.е.) В покорной безнадеге Лоренс оборачивается, Хара лыбится и орет: Мерри Курисумасу, Роренсу!

Автор говорит - да, мы все были очень удивлены тому, что еще в первое Рождество Хара дал нам разрешение на празднование, ему очень понравилась эта идея, он даже заставил все другие лагеря, находившиеся под командованием его офицера, отмечать. Лоренс говорит - да, очень странно, почему Хара так впечатлился Рождеством, но это спасло мне жизнь. После войны я видел свои документы, они собирались убить меня 27го декабря. Он казнил китайца вместо меня и отпустил меня, как жест Папе Рождество.
Лоренс соединился с автором в общей тюрьме и все без тени иронии поздравляли его с освобождением.

Потом Хару отправили на острова строить аэродром и они не видели его долго, почти перед самым концом он появился с пятой частью тех, кто отправился с ним. ( про это очень много других свидетельств мне попадалось, из других источников, там вот этот Мори-Хара и отличился больше всего.)
Полускелеты, которых пришлось нести, с малярией и дизентерией, прибыли в вагонах, из которых текла моча и дизентерийное дерьмо. Одна пятая вернулась в таком виде, остальные умерли на островах. (вот за это и повесили Мори)
Это был Хара, кто назначал Гё, пытаясь исправить неправильный европейский образ мыслей, безволие, бил умирающих людей, заявляя, что у них нет ничего плохого, кроме дьявольского мышления - это рассказал им вернувшийся с островов Хиксли-Эллис
Он срубил головы трем летчикам, которые пробрались за ограждение в деревню, чтобы купить немного еды, и когда головы покатились по земле, поднес свой меч к губам, благодаря его за то, что так чисто сделал свою работу.

Хара оставался все тем же до самого конца, несмотря на то, что ползли слухи, корейские охранники начали лебезить перед заключенными, прогремели Хиросима и Нагасаки, Хара это все знал, но продолжал править железной рукой.
За три дня до конца он жесточайшим образом избил Лоренса до неузнаваемости по лицу и по голове за то, что он пытался остановить охранника, тыкавшего штыком в умирающего человека, чтобы тот встал и отдал ему честь.

После конца Лоренс увидел Хару на скамье подсудимых через 2 года. Это был Хиксли-Эллис, котрорый давал показания со злорадным наслаждением, не оставивший Харе надежды на снисхождение. Хиксли-Эллис, шепелявый, нежный, чувствительный парень, после всех страданий сделался жестоким.

Но что непонятно, восклицает Лоренс, так это жестокость суда. Никто из них не страдал под японцами. Суд был более кровожаден, чем я когда-либо мог быть!
Автор: Он говорит это так, что я вижу, он пытался заступаться за Хару, но потерпел поражение. Хиксли после суда отказался пожать его руку на прощание.
Хара принял вердикт спокойно, не изменившись в лице, не задавая вопросов, не вызывая свидетелей, даже меня, а я говорил суду, что он спас мне жизнь. Так и стоял до конца молча и спокойно. Кроме того, это было им предвидено. Он говорил, что на войне ничто не ждет его, кроме смерти. Возможно, неосознанно он даже стремился к смерти.
Потом Лоренс долго объясняет, что японцы - общественные насекомые, у них с самого рождения заложено стремление не жить, но, скорее, умереть за целое, за страну. Стремление к смерти, также, возможно, кроется в том, что у них мать - солнце, луна - мужское начало. Они не разорвали пуповину с прошлым, не вышли из тьмы не-индивидуальности.
Лоренс вспоминает, как Хара призывал его к себе, когда начинал тосковать по Японии, от которой был оторван многие годы, и тогда Лоренсу приходилось часами бродить по Японии из конца в конец вместе с Харой, по всем ее сезонам и ландшафтам.

Лоренс вспоминает потом, что однажды Хара призвал его и спросил - почему такой высокопоставленный офицер терпит позор плена. Ты мне понравился бы больше мертвым! Лоренс отвечает, что позор плена, как и опасности войны - есть нечто, что следует преодолеть с храбростью, а убивать себя - трусость. Хара настолько не в состоянии понять такой ход мысли, что восклицает - вы все просто боитесь умереть!
Я - бьет он себя кулаком в грудь, - уже много лет мертв! И рассказывает, как в 16 лет, перед уходом в армию, в маленьком храме в горах сказал духам предков, что отдает свою жизнь Родине. А потом при Лоренсе начинает сочинять предсмертный стих. Вот такой:

Когда я в 17 лет я смотрел вверх на сосны Курашиямы,
(от момента зачатия они считают возраст)
Я увидел на полной желтой луне тень дикого гуся, летящего на юг
Нет тени возвращающегося дикого гуся на луне, что восходит над Курашиямой сегодня.

Лоренс: в этот момент во вспышке сознания я увидел, как наши роли поменялись - я был свободным человеком, а мой тюремщик - заключенным. Я еще в молодости определил для себя свободу - как возможность самому выбирать себе клетку. А Хара всю жизнь был лишен даже такой возможности, не знал даже такой ограниченной свободы. Он был рожден в клетке, заключенный в погребе мифологии, заваренный звеном в цепь, скованную самими великими божественными кузнецами. И я почувствовал великую жалость к нему.

И вот четыре года спустя Хара спокойно выслушал смертный приговор, его стали уводить в наручниках, он нашел глазами Лоренса и Хиксли, сидевших рядом в зале суда, поднял над головой соединенные ладони, как боксер на ринге, одержавший победу и озарился широкой улыбкой.

Лоренс получил давно отправленный запрос от Хары навестить его в 10 часов вечера накануне казни Хары и помчался со всей возможной скоростью в тюрьму, "но не мог прибыть раньше полуночи. Светила неимоверная полная луна и ночь шествовала, как богиня, украшенная огненными драгоценностями. И Луна, как тайный символ на ее лбу, поставленный в приготовлении к священному древнему ритуалу. В этом чутком и упругом тропическом воздухе луна казалась магически увеличенной вдвое против своей обычной величины, покрытой ртутью и утопающей в масле собственного света.
На север от джунглей и по всему их пышно украшенному листвой фризу море накатывало и откатывало свою серебряно-золотую мантию на белый сверкающий песок, так легко и ловко, как старый добрый дальневосточный купец раскатывает рулоны своего отборнейшего шелка. Древний настойчивый шепот его все время звучал в ушах Лоренса.
Но далеко на горизонте море темнело, казалось сжавшимся в узкое оборонительное кольцо перед лицом грома и молнии, которые швыряли в него крутобокие, закрученные и зубчатые пики туч, освещенных по самой кромке прерывистым электрическим сиянием, повелительно-пурпурным и зловеще-золотым.
Это была ночь такого рода и такое состояние, как на полпути между концом одного дня и началом другого, в каком отчетливый ум Лоренса уловил то же...блаблабла короче, настроение, что в небе...
А великолепная ночь стояла как королева в ожидании своего царственного возлюбленного. И во всем этом великолепии Лоренсу вся война и ужасы плена показались незначительными и несущественными, а мысль, что еще одна жизнь должна быть принесена в жертву этому недостойному прошлому, вызвала в нем праведный гнев."
В таком настроении он вошел, его ждали и сразу провели к Харе.

ох.. книга огромнее фильма , размашистее в диапазоне ужаса и ... просветления... у меня нет сейчас слов... Музыка Сакамоты все правильно отразила. только там еще были нюансы.

Книга вторая. (здесь отрывочные реплики, полный пересказ сюжета отсутствует, имейте в виду, у меня такой задачи нет)

У Джека в Палестине случился жестокий приступ малярии , и он встретился с Христом, когда тот пришел к ученикам после Воскресения, и они не узнали его.
"И ОН спросил - почему вы не все здесь? И ему ответили - мы все здесь! Но Он ответил - Иуды нет здесь. И они были очень удивлены из-за явно читаемого в тоне желания видеть Иуду среди них, и из-за того, что все на земле знали судьбу Иуды. И один из них сказал - Но, Учитель, Иуда мертв... Он повесился...
Воскресший повернулся спиной к говорившему и произнес четко, но в голосе Его слышна была боль:
- Это не может быть правдой. Если я потерял это, я потерял и все остальное.
Он взглянул наверх. - Отец, эта жизнь, которую Ты установил превыше людей, нуждается в Иуде так же, как она нуждается во Мне. И его деяние искуплено любовью, которая потребовала его от него.
Говоря это, Он снова наполовину обернулся, и я смог увидеть, что в Его глазах совершенно не было света.
В то время, как остальные сгрудились вместе, потрясенные Откровением, (ибо они узнали Его), я без промедления встал и, дрожа, подошел и опустился на колени у Его ног, говоря: "Много слухов в Иерусалиме и Риме, которые лгут. Вот, я Иуда. Я жив и я здесь."
Пока я говорил, свет вернулся на Его лицо, и, наклонившись, Он взял обе мои руки в Свои и помог мне поднять мое трясущееся в лихорадке тело на ноги.
Затем, взглянув наверх, Он воскликнул: "Благодарю Тебя, Отец! Теперь, наконец, мы оба свободны!"
- Но я не свободен, - поспешно добавил я. - У меня однажды был брат и я предал его...
- Иди к своему брату, - тут же ответил Он, - и помирись с ним, ровно как Я сделал от Моей нужды в тебе"

после этого лихорадка прошла

Чернота и тяжесть с его души упали и он помчался в Южную Африку к брату. Он понял, что смерть - это великая истина, и встречать ее можно только с такой же истиной (блин, тибетские буддисты говорят: в момент смерти происходит встреча сыновней мудрости с материнской мудростью), и он стал бояться умереть со своей тайной, со своим предательством.

Вот, дошло дело, наконец, до Ёнои. Пресловутый, непредсказуемый, загадочный, с ним было очень тяжело и приходилось держать ухо востро, чтобы очень быстрой реакцией можно было избежать беды - так о нем говорят. Но он еще не появился...

Описание Ёнои: (автор разговаривает с Лоренсом в Англии, после того, как они поговорили про историю Джека.)
"Он был поразительной персоной, мы оба согласились, что он был, пожалуй, самым красивым японцем из всех, что мы когда-либо видели. У него было аскетичное (хаха) почти как у священника (хахаха) лицо, круглая голова и орлиный нос. Его глаза были хорошо расположены, и, хотя и раскосые, как у представителей его расы, блистательно неотразимые. (о да!!)
Он был выше обычного японца и стройного сложения. Также он был самым опрятным из всех известных мне японских офицеров, ни единого пятнышка на форме всегда хорошего покроя, начищенные сапоги сверкали.
Он сознательно держал себя несколько высокомерно,что многие из нас считали проявлением тщеславия, но что, как я сказал теперь Лоренсу, могло быть связано с особым представлением о чести, которое было недоступно для нас?"

Книга - великолепная - восклицаю я уже в десятый раз!!! Ее главные темы - свобода и несвобода - очень глубоко копает Пост. Вторая - предательство. Они связаны. Пост - благородный человек. Такие бессвязные мысли . Ох, перевести бы!! Я имею в виду - будь у меня способность к планомерному долгому труду. Книга большая очень...

Джек - афигенски ошизительный!! Философ, блин...
Сейчас кажется, что все его действия - совершенно осознанные, хотя в фильме это не совсем понятно. Ладно, читаю дальше
"Как только ты теряешь осознанность, сразу совершаешь предательство, потому что становишься рабом стереотипов и обстоятельств. Предаешь прежде всего самого себя - свой великий смысл бытия - в Великой осознанности, о которой проще сказать, чем она не является. Это точно не усилие или достижение ума. Это не то, что мы называем знанием - оно обычно пришпиливает нас к некой границе..."

Японцы Джека судили за тягчайшее преступление - дух своеволия.

У меня ощущение, что наши доблестные читатели mcml читали только то, что непосредственно имеет отношение к сюжету фильма. И вообще пропускали длиннейшие пассажи Поста на темы нравственных исканий героев и объяснения их поступков. Помню кто-то переводил типо в суде они как птицы одного вида любовались великолепным оперением друг друга. Н-да. Вот как на самом деле:
Джек: Я пологаю, Ёнои и я были пернатыми птицами, пойманными в одну и ту же ловушку своего прекрасного оперения. Он тоже был беглецом от своего внутреннего закона, так же как и я.

Джека судили за то, что он вел военные действия после сдачи командующего войсками на Яве. То есть проявил своеволие и непослушание своему командованию.

Никакого Щекспира. Ёнои едва говорит на ломаном английском...

Ох, как Пост пишет! Перед страшными событиями ночью автор с Джеком. "Мокрая земля под нашими ногами была теперь как античное зеркало, и наши ноги стояли среди звезд..."
И Джек все заранее знал и заранее все решил. Спокойный, полный любви к миру...
а про Ёнои вообще ничего не сказано. Загадочный. Закрытый. Насекомое.
Савада должен был играть Ёнои, но он был занят. Он, пожалуй, больше подходит под описание "аскетическое лицо", а не ярко выраженно-эротическое, как у Сакамото. Саваду называли японским Боуи.

Ёнои не повесили. Ему дали 7 лет, а через 4 года помиловали. Лоренс нашел для него локон волос Джека и прислал ему, когда его освободили. И потом Ёнои сделал примерно то же, что у меня в 30 лет спустя. Даже детали похожие. Только совсем другой смысл. Он причислил Джека с высоким духам предков. И святая святых его богов стала домом для духа Джека. И когда он сделал это, он прочитал написанное им стихотворение:

Весной,
Послушный Святым Духам,
Я ушел воевать с врагом.
Осенью,
Вернувшись, я прошу Духов
Принять также врага.

Вся история приключений Джека в лагере - выдумана Осимой с Майерсбергом. Суд, долгое ожидание - несколько недель, вызов в дежурку, ожидание казни, избиение, появление озабоченного Ёнои, отправка в лагерь. Расстрела не было. У Джека малярия с дизентерией, но он быстро поправляется, много спит, сидит в госпитале, пишет свою историю предательства - целый роман, который Лоренс читает у автора в гостях. Они с автором прогуливаются и беседуют. На второй день выхода из госпиталя случилась вся эта история с поцелуем. Поцелуя, впрочем, тоже не было, он просто взял его за плечи и приложился щекой к обеим его щекам.
Теплый, искрениий и трепетный внутри - это не про Ёнои из книги. Он холодный и отстраненный и абсолютно закрытый и непонятный. Савада может быть лучше бы подошел. Впрочем. не знаю, какой он актер. И он чуть-чуть постарше Сакамоты.

Философия, тонкая психология, религиозность - вот что отличает книгу от фильма. И еще много чего. Надо переводить!!!

@темы: Ван дер Пост "Семя и сеятель"

---

Свежее интервью Рюичи Сакамото

[рифеншталь]

Перевод - мой. Исходник (на английском и французском) - http://lexnews.free.fr/temoignages.htm#ryuichi

LEXNEWS имел честь встретиться с Рюичи Сакамото, великим композитором, чье историческое появление на международной сцене ознаменовалось его ролью в фильме «Furyo / Merry Christmas Mr. Lawrence» Нагисы Осимы и знаменитым саундтреком, который он написал для фильма. Затем – музыка к фильму «Последний император» (Бернардо Бертолуччи –прим. перев.). Рюичи Сакамото посвятил себя сочинению и исполнению своей музыки на международной сцене. Это встреча с Художником, находящимся на перекрестке всех возможных влияний, которые лишь подчеркивают и усиливают его самобытность.

LEXNEWS : Еще в юности вы заинтересовались разными аспектами культуры, и в частности, французской импрессионистской музыкой, такими композиторами, как Дебюсси и Равель. Откуда возник такой интерес?

Ryuichi Sakamoto : Когда я первый раз услышал струнный квартет Дебюсси, мне было примерно 13, и я был поражен гармонией, такой изысканной и неизвестной мне в то время. Это было очень сильным переживанием на тот момент.

LEXNEWS : Это был ваш первый контакт с европейской классической музыкой?

Ryuichi Sakamoto : О, нет! Я начал играть на фортепиано, когда мне было 3 года, так что конечно, я знал Баха, Моцарта, Бетховена… но то была первая встреча с музыкой Дебюсси, она была совершенно другой, чем всё, что я знал раньше. Это было просто шоком для меня… Мне хотелось узнать секрет этого таинства; я даже не знал, как эта гармония называется, до тех пор, пока 2 или 3 года спустя я не узнал больше об этой музыке.

LEXNEWS : Вы отлично знаете, что Дебюсси испытал большое влияние японской культуры, а вы сами испытали большое влияние этого музыканта, такой вот обмен генами!

Ryuichi Sakamoto : Да, естественно, такое всегда случается в музыке, если мы возьмем Португалию или Бразилию, или многие другие страны. На мой взгляд, культура вообще вся такая. Я уверен, что на этой планете нет ни одной чистой культуры. Они всегда смешиваются и влияют друг на друга, север и юг, восток и запад. Не существует никаких барьеров, никаких жестких границ.

LEXNEWS : В своих произведениях вы не отказываетесь от традиционной японской культуры, которая всегда является подоплёкой вашей музыки.

Ryuichi Sakamoto : Наверное, вы можете представить, насколько общество в Японии оказалось американизированным после войны. Я родился в 52м, и так же, как все японские мальчишки моего возраста, я не слышал почти ничего из японской традиционной музыки в то время. Похоже, она возвращается сейчас, с этими стильными японскими ребятами (смеется). Но во времена моей юности все было очень вестернизированным. Вы знаете, шок войны и поражения в ней перевернул японскость с ног на голову. Можете ли вы себе представить, что японский император был богом, а после того дня поражения американцы стали другим богом! Взрослые ненавидели всё японское и выбирали все, связанное с американским обществом и культурой. Я вырос в такой атмосфере. Потом появилось новое поколение, после 70х, еще более упрочившееся в этом, находящееся под этим влиянием. Мое знание прежде всего западное, но всё же у меня безусловно есть чувство японскости в плане понимания тишины и звука. Тишина между нотами – очень важная вещь для меня, как в музыке Джона Кейджа. Этот композитор оказал на меня сильное воздействие после моей встречи с музыкой Дебюсси. Стив Райх также вдохновил меня, они все были новым поколением композиторов для такого мальчишки как я, и они глубоко знали японскую культуру, и в определенном смысле я нашел эту японскую почву с помощью их музыки!

LEXNEWS : Люди знают вас, особенно здесь, во Франции, по вашему первому фильму и первой музыке для кино – «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс/Фурио» Нагисы Осимы. Как бы вы оценили значение этого фильма теперь, 28 лет спустя?

Ryuichi Sakamoto : Я тогда вовсе не был таким уж чистым и наивным! Я считал, что фильм может стать мощным средством донесения моей музыки до каждого уголка планеты. Искусство кино очень могущественно, вместе с музыкой оно содержит историю, всё было собрано воедино для широкого мира. Я знал это! Это была часть причин, по которым я принял предложение сниматься в этом фильме. Но, естественно, главной причиной был восторг играть вместе с Дэвидом Боуи и Такеши Китано. Я был большим поклонником фильмов Осимы с юности, с 16 лет. Я никогда не думал, что буду работать с господином Осимой, это был волнующий опыт, помимо моего персонального интереса, как музыканта. Знаете, сначала были закончены съемки, а потом я начал писать музыку. Мы снимали два месяца, и каждый день я пытался получить прямое впечатление от съемок: пейзажа, актеров… Я даже пытался смотреть в камеру, чтобы что-нибудь обнаружить, но безрезультатно! (Смеется…) Самое веселое воспоминание о съемках – это когда мы джемовали с Дэвидом Боуи, он на гитаре, я – на барабанах! Всё связанное с музыкой было сделано после съемок, но очевидно, что съемочный период на этом маленьком острове а южной части Тихого океана с Дэвидом Боуи и другими актерами оказал большое влияние на сочинение моей музыки. Мне потребовалось 3 месяца, чтобы написать музыку.

LEXNEWS : Ваш последний альбом называется «Из шума» (“Out Of Noise”). В очередной раз вы изящно соединяете старинную музыку, ваш обширный опыт в электронной музыке и экологические интересы.

Ryuichi Sakamoto : У меня нет никакого разумного ответа по поводу связи этих влияний, но что я могу вам сказать, так это то, что все эти элементы сейчас очень важны для меня. Старинная музыка, в частности, средневековая, эпохи Возрождения и раннее барокко – это новая для меня музыка, потому что знание, в котором я рос, начиналось с Баха. Записей старинной музыки почти не было.

LEXNEWS : Мы даже услышали старинные инструменты в некоторых ваших вещах, например ансамбль виол да гамба.

Ryuichi Sakamoto : Да, на меня впрямую повлияла эта музыка и инструменты, и я даже записывался с английским ансамблем, включающим в себя несколько старинных инструментов. Я большой поклонник музыки Жорди Саваля! Теперь появилось много записей старинной музыки, но я продолжаю радоваться, когда нахожу новые записи. Мне очень нравится резонанс у этих инструментов. Внутри меня есть, должно быть, какая-то глубинная связь между старинной музыкой и экологией, но это очень трудно объяснить. Вот я становлюсь старше, и это естественный процесс жизни – больше думать о Земле, о жизни, и всё это в соединении с музыкой. Для меня всё связано, и так как музыка – это мой способ выражения, я постарался проявить мои насущные интересы в моем творчестве.

LEXNEWS : Ваша музыка для фортепиано часто предлагает необыкновенную алхимию из ностальгии, печали, и в то же время в ней выражается глубокая надежда жизни. Этот инструмент символизирует ваше чувство жизни?

Ryuichi Sakamoto : Это слишком большая похвала для меня! Большое вам спасибо… Десять лет назад я начал заниматься экологическими проблемами, всматриваясь в наше будущее и будущее моих детей. Я очень беспокоюсь о среде, в которой жить будущим поколениям. Я в отчаянии от нашей цивилизации, но я не хочу сдаваться, я должен хоть немного надеяться на человека. Я не доверяю интеллектуальности человечества, потому что мы несовершенны. Мы совершили так много ошибок, но в то же время я надеюсь, что человечество, как бы то ни было, найдет способ выжить, и музыка – большое подспорье в этом. Я уверен, что без музыки и культуры у нас нет будущего. Так что да, у меня есть надежда, но я не оптимист!

LEXNEWS : Ваша музыка стремится выразить экологический месседж. Оказывает ли на вас влияние синтоизм?

Ryuichi Sakamoto : Прежде всего синтоизм – это официальная религия империалистической Японии. В этом смысле я ей не следую. Но конечно, синтоизм основывается на очень древних верованиях: у всего есть душа.

LEXNEWS : Это то, что называется словом «ками»?

Ryuichi Sakamoto : Да, безусловно! Воздух, дерево, камень, все эти элементы имеют душу. Я думаю, это очень хомосапиенсная тенденция, которая обнаруживается в Африке, в кельтских культурах… В этом смысле, такой способ мышления повлиял на мою музыку, но вы знаете, я всегда осторожен с синтоизмом по политическим причинам. И все же у меня есть глубокое чувство тишины и других глубоких ощущений, которые повлияли на мою музыку.

LEXNEWS : Каковы ваши культурные пристрастия помимо музыки?

Ryuichi Sakamoto : К сожалению, у меня нет талантов в других видах искусства. Я получаю удовольствие, когда смотрю кино, танец, читаю книги… Вы знаете, мой отец был редактором и работал с Мисимой. Окружающая обстановка в моем доме, когда я был ребенком, была заполнена книгами!

LEXNEWS : Рюичи Сакамото, домо аригато годзаимасу!

---

Письмена на летящем снегу.

[рифеншталь]

Поскольку этот текст не является в полном смысле фанфикшеном к фильму, я не стану помещать его под грифом "фанфики".
Хотя первоначальный замысел был написать приквел - про Ёнои (пишу так, потому что так звучит по-японски - よのい. Иероглифами может быть записано так 与野井 или 余野井так. Как мне объяснили японцы, фамилия очень редкая).
Приквел о его участии в событиях 1936 года. Благо, Мисима предоставил обширный материал - "Несущие кони" (это не о 36м годе, но дух восстания тот же). Да и в википедии есть что про это
почитать.
Даже начало написалось. Но дальше случилось погружение в Мисиму, обнаружение моего с ним глубокого родства в плане понимания красоты, и написалось то, что написалось. Помня о том, что Осима, инструктируя Сакамото, упоминал Мисиму, вспоминая замечательную фразу Ёнои о том, что он хотел бы всех заключенных пригласить вместе любоваться цветущими сакурами, имею смелость пригласить желающих прочесть сей опус, имеющий, смею надеяться, некоторое отношение к атмосфере фильма.
Итак

Письмена на летящем снегу



Между жизнью и смертью
Все падает, падает снег

Танэда Сантока



В феврале 1936 года
группа молодых японских офицеров
совершила государственный переворот.
В Токио было введено военное положение.
Мятежники утверждали, что они
намного более лояльны к Императору,
чем коррумпированные члены кабинета
министров, которых они убили...
Сначала успех сопутствовал мятежникам,
но вскоре стало очевидно, что это только
локальный бунт, который в ближайшее время
будет подавлен по приказу Императора…

Юкио Мисима «Патриотизм»



- В тот день тоже шел снег.
- В какой день?
- Разве вы не знаете? 26 февраля 1936...
– Так значит, вы были одним из тех
блестящих молодых офицеров?

MCML





Пора бы настроиться на худшее и перестать так напряженно ждать. И пусть будет то, что будет. Меч заточен и отполирован до зеркального блеска. Мундир вычищен и отглажен. Письмо матери – вот, на столе. И немного денег, всё, что осталось после раздачи долгов.
Теперь – полное бездействие в течение неопределенного времени. Это – самое трудное. В любой момент раздастся условленный стук, и я уйду, чтобы больше никогда не вернуться в эту комнату. В эту жизнь. В худшем случае я буду мертв, в лучшем… тоже мертв.
Сейчас кажется, что выполнить задуманное в движении тел по изящной дуге ситуации, выстроенной до мельчайших деталей, гораздо легче, чем пережить застывшее время.

Я даже не пытаюсь ложиться, так и сижу в темной комнате у окна. В спящем городе тихо, случайные шумы покрывает падающий снег. Я вижу уходящий в сумрак ряд тусклых фонарей. Под каждым – маленькая вселенная света, где появляются и исчезают во мраке летящие снежинки. Мягкие хлопья ложатся на желтоватый прямоугольник окна, косо прочерченный на мостовой. В нем движется тень. За стеной слышны разговоры и, не может быть! – музыка… Я слушаю. Что еще мне остается?
Какой-то безумец играет на пианино очень медленные и отдельные ноты, соединенные бездонными мирами тишины. Нота – вход в этот мир, а в нем – все предчувствия и предвосхищения возможного творения. Полет белого крыла сквозь синее пространство тишины, звонкое, как луч Луны, упавший в колодец. Эти пальцы так удивительно точны. Они извлекают из пустоты, из вакуума, напружиненного, беременного бытием, его потенциальность и облекают ее в эту удивительную форму игры, когда капли-ноты то появляются из-за горизонта бытия, то снова погружаются в звенящую черноту сияющей пустоты ...

Музыка смолкает. Вокруг меня, во мне – плотность продолжающего жить звука. Удивительно – затихая, звук не исчезает, не сужается, а наоборот, расширяет пространство, растворяет все преграды и перегородки, он уходит в бесконечность вакуума, но уходя, не уходит, а проявляет бытие/небытие как единое, растворяя своим уходом, своим растворением грань между ними.
Вот и коснулись меня сияющие боги. Они ждут. То, что мне предстоит – благословлено ими. Макото – искренность движет мной. Когда ты совершаешь только то, чего страстно жаждет всё твое существо – чисто и радостно, страдание и восторг сплетаются воедино.

Сейчас, когда смерть приблизилась вплотную, мне становится ясно многое, что раньше лишь в редкие, особые минуты подступало туманно, намеками: способность человека наслаждаться красотой происходит из осознанной или неосознанной тяги к последней истине. Жажда красоты – это жажда Абсолюта. И красота и Абсолют имманентны человеку, потому что составляют человеческую сущность. Красота на уровне, доступном нашему разумению в обычной жизни – напоминание об этом. Из этого проистекает вся человеческая деятельность, попытки решения вопросов бытия, жизни/смерти, смыслы и цели.
Истина и красота – это не то, что помогает жить. Это то, что помогает не бояться смерти, потому что она больше не имеет значения.
Красота, как и истина – трансцендентны интеллекту, это значит, что человек всем своим существом устремлен туда, где «я» уже нет, где «я» претерпевает смерть. Это ужасно. И прекраснее этого нет ничего. Осознавание может быть освобождено от самого главного ограничения – страха смерти. Первое, что сияет, когда из небытия появляются мысли – красота. В такие моменты реализуется: сиюсекундное бытие=красота=истина.

Здесь, на границе глубокой ночи и раннего утра я один, отпустивший все долги и обязанности, легкий и пустой, прозрачный и ясный. В этой ясности я прислушиваюсь к звукам и запахам бытия, как будто пытаюсь из их глубины извлечь основу всего – красоту. Не ту красоту, которая украшает ум стройными гармоническими рядами абстракций или усложненными орнаментами смыслов. А ту красоту, что – само бытие в его неуловимости, неустойчивости и печали. Черпать решетом Луну из черной воды… Бытие молчаливо и неоглядно.



Снег идет и идет, на его ткани мне чудится рисунок … дом, где я родился… стволы бамбука в рощице неподалеку…голос мамы…

Как я могу почувствовать, что жизнь, которой я живу, реальна?
Вдохнуть музыку и в легком па привстать на цыпочки в мгновенном равновесии, чтобы тут же скользить дальше, едва замирая от легчайшего прикосновения чуть заметно колеблемого сквозняком листа…
И это дыхание, это постижение, эта неуловимая, несуществующая красота – не для жизни. Не для фиксации, не для передачи. Передать – некому! Никого уже не будет… Все, что реально – ускользающее переживание несуществующей красоты, уводящей за грань.
Подвешенность и растворенность. Замирание и таяние. Исчезновение. Конец. Начало – до того, как что-то началось.
Как я могу почувствовать, что вселенная пустоты между двумя нотами – и есть реальность музыки?
Как я могу почувствовать, что воздух между лепестками – и есть реальность цветка?



Ёко, ты ничего не знаешь о восстании. Мы никогда не говорили об этой стороне моей жизни. Но ты, так же как я, чувствуешь, что жизнь не имеет сторон. Твоя и моя жизнь – они неотделимы друг от друга. Тогда, значит, ты знаешь все. И разделяешь мою судьбу.
Любовь так же, как красота – эхо события, растворяет грань между бытием и небытием, как затихающий звук, как глубина между нотами чарующей музыки, как отражение Луны в черной воде – призрак, явившийся с той стороны, показывающий собою призрачность границы. Любовь так же, как черная дыра, стремительно втягивает душу под горизонт событий, где времени уже нет. Душа боится, держится за привычное, не хочет потерять то, что обычно называла любовью и красотой, не понимая, что опыт-радость непрерывности бытия/небытия – и есть любовь, и есть красота, чьи земные отголоски – лишь слабые тени их истинных, цельных, без разделения на тебя и другого.

В этой прозрачной Вселенной, где все вещи пронизывают друг друга… Красота пробуждает в душе горечь. Отчего эта боль? От предчувствия небытия? От того, что красота и есть эхо небытия? Гулкий отзвук вечности, где уже нет ни времени, ни имен?
Вот ко мне придут в любой момент и скажут – пора. Мое кровавое дело будет актом красоты этого мира. Оно бессмысленно и как бы прозрачно, его смысл проходит сквозь этот мир, не задевая его, не оставляя следа, как легкий туман. А за этим придет моя смерть. Я войду в нее как в ворота, освещенный страданием и радостью. И мир со всеми его смыслами окончится, растает. За этими воротами всё поглотит свет. Или чернота… Это уже не имеет значения. Сияющее ничто всосет мое растворившееся сознание, оставляя абсолютную чистоту, красоту смерти…
Как в высшей точке любви, в нечеловеческой пустоте ты теряешь всё, себя, память, землю и небо… Но ты возвращаешься, и глаза Ёко напоминают об этой пустоте снова. Бездонное темное эхо любви.

Сейчас, в этой одинокой тишине, воспоминания проплывают сквозь меня, моя жизнь кажется легким как пух кружевом, почти невесомым, как сеть паутины на колеблемых ветром стеблях травы. Утреннее солнце пронизывает ее насквозь, она почти пуста, состоящая больше из воздуха и пространства, чем из паутины памяти. Мои запахи и вкусы, прикосновения и цвета растворяются солнечным светом, ясным и легким и…

Стук в дверь внезапно прерывает мои мысли.
Ну вот и всё.

@темы: Подробности

---

Имею желание расстаться с книгами

[dvp]

Сборником статей об Осиме и английским же изданием Сеятеля, в хорошем состоя.

Либо на завтрашнем Слэшконе, либо в комменты, либо в умыл.
Прошу прощения за некоторый офтоп.

@темы: Объявления, Ван Дер Пост, Нагиса Осима, Книги