don't go around smokin' unless you want to get burned
В чем же притягательность историй тяжелых мужский отношений? читать дальшеНе дружбы, не отец-сын даже, а именно таких, «цель на уничтожение», когда и вместе невозможно, и врозь нельзя, кто кого, пан или пропал, и победитель всё равно в итоге пропал, потому что одному ему жить после такого – как без ноги, руки и лёгкого.
У Астра была версия, что притягательность их для женщин в том, что это метафора отношений человека с богом (NB Forbidden colours Сильвиана и некоторые читаемые аллюзии с Христом), из которых они выключены. Это ведь тоже отдельная тема – мужской и женский путь к богу или, назовем нейтральнее, к трансцендентному.
Это отношения на износ символической системы, на пробой в коре головного мозга, на слом жизненной парадигмы в конце-то концов, и очень мало кто выходит из них с честью. Вот прямо сейчас в голову не идет ни одного примера, кроме хрестоматийного жуковского «победителю ученику от побежденного учителя») Или, кстати, героини Умы Турман в Убить Билла – и то, только потому, что он сам так спланировал.
Потому что если уж завязалось-закрутилось, если на меч нашла коса, то см. выше. Хэппи энд невозможен. И даже если это такие в целом спокойные, потрясающе бесконфликтные отношения, как, например, в Левой руке тьмы – всё равно хэппиэнд невозможен. Кто-то или что-то гибнет, кто-то или что-то перерождается, от встречи в открытом двух мирообразующих начал возникает либо новый мир, либо черная дыра и хэппиэнд по-японски, когда все умерли (Интересная прослеживается параллель с Полетом над гнездом кукушки, который тоже не закончился хорошо от столкновения разных символических систем – там, правда, скорее человек–человек–система, чем культура-человек-человек-культура, как в MCML).
И в этом смысле слэш – все-таки очень женская вещь в основе своей. Это ощущение мироздания и миросоздания – через чувства, через ощущения, через эмоции, через секс, наконец. Возможно, не все слэши заканчиваются долгой и счастливой жизнью, но сам процесс столкновения галактик – смягчается. Смягчается неизбежным эмоциональным катарсисом от оргазма, сбросом энергии, которую потом снова надо накапливать. Сама идея слэша, «доведения до постели» тех, кому у неё ложиться по замыслу не положено – очень женская.
Уважаемая пестерева, например, нехило проезжалась асфальтовым катком по Сельерсу, что он ведёт себя «эмоционально по-женски». Я бы сказал, скорее, наоборот – он ведёт себя по-мужски совсем. Не разговаривает, не ищет легких путей, планомерно идет на амбразуру, вызывает огонь на себя, чтоб не досталось остальным. И побеждает. А Енои хочет победить, отчаянно хочет казаться мужчиной и – проигрывает. Проигрывает по сути «женской», эмоциональной своей стороне, которую не хочет и не может признать. А Джек, как ни странно, может, по крайней мере, перед Лоуренсом. Впрочем, что позволено юпитеру западному человеку, не позволено восточному.
Отношения двух мужчин в западной культуре зачастую начинаются с выяснения того, кто же из них женщина. Кто снизу, кто мягче, кто первым не выдержит. Думаю, что в восточной это не совсем так или совсем не так. И если все жесты Енои – жесты к равному: и гё, и поединок, и даже карцер, то все жесты Джека – ути-пути, какие мы неприступные, мальчишеское «слабо».
Как человек может стать (с) богом? Женщины отдают богу своё тело и душу, живя состраданием и молитвой. А мужчины зачастую начинают пусть с сопротивления, с яростного отречения, с других миров, с борьбы, с «да кто ты такой», с рыка в небо, так красиво выписанного в Вендетте – и приходят к миру (богу?) только перестав бороться за свою отдельность, найдя новую сущность в себе самом. В этом смысле Последнее искушение Христа очень убедительно в этом протесте, в этой внутривенной боли, которую невозможно ни объяснить, ни отменить, ни приспособить – только умереть прежним и родиться новым.
Тут еще бы помянуть богоизбранность и богооставленность – ведь в паре неизбежно кто-то сильнее, умнее, старше, иначе не будет этой горечи и нежности, этой невыносимой тяжести, этой мучительности выбора и отсутствия ответа. Когда сначала слышишь голос, а потом его нет и кажется, что и не было. Потому что он оставил тебя, потому что есть рубежи, которые можно одолеть только в одиночку, как в Гефсиманском саду, не зная, поддержат ли тебя на той стороне или там и вовсе нет ничего и жертва твоя была напрасна.
И по-своему именно так же мучается Енои – от невозможности преодоления неведомого (и себя самого – в конечном счете, того, что ему неведомо, пока он остаётся собой, простите за нематериалистическую диалектику) – и я даже не имею в виду чувства, а именно причины, объяснения, логику поступков. Он ничерта не понимает, привычные механизмы объяснения не работают, всё здание самурайской веры трещит по швам, (I thought all I needed was to belief, I’ll go walking in circles while doubting the very ground beneath me, tryin’ to show unquestionin’ faith in everything – FC) – хотя это странно, ведь читал Шекспира, значит, знаком с западной культурой, да и вообще человек неглупый, но – сердцу головой не прикажешь, видимо, другим тут не объяснишь.
И Джек здесь действительно как демон-искусатель, как страж у ворот (you run to the gate, you know you’ll be marked late, it’s for your own good, it’s for your own good, you likely to make that groundest mistakes, you suffer alone in a skin & a bone — PM) то самое последнее искушение, через которое надо пройти, чтобы закричать изо всех сил «Нет, верни меня назад, я хочу умереть на кресте» – и в каком-то смысле Енои тоже на нём умирает. И именно то, что он не кончает с собой, «как положено» подлинному самураю – и есть знак его некоего перерождения.
Я намеренно путаю метафоры и персонажей, потому что они и в фильме запутаны и даже в песне перемешаны в неразделимое (the blood of christ or a beat of my heart?) – еще и потому, что это не история одного конкретного человека (бога?), но метафора любого роста, любой инициации – нужно отречься от того, что было, принести себя в жертву грядущему, уйти из дома, повесить себя на дереве на 40 дней, уйти в пустыню, просидеть под деревом Бодхи, пока живот не прилипнет к спине – и только тогда найти себя нового (my life believes in you – once again).
Возможно, в этом и главная сила таких историй. В трансценденции, выходе за грань самого себя от встречи с другим. Другое дело, что этот переход невозможно закончить без жертв в рамках нашего, западного нарратива – хотя, учитывая Мисиму, подозреваю, что и восточного тоже. Разве что в смягченном варианте вроде Лоуренса и Хары. Возможно, это свойство Идейного Героя – он может стать другим в глазах читателя, только умерев или став основателем новой религии) и снова – Сеятель и Семя. Если семя не умрёт, то останется одно. Как говорил Мамардашвили, смерть Христа происходит каждую секунду.
А мужская душа – та, что имеет мужество, видя совершенное, жить в каждодневном.
У Астра была версия, что притягательность их для женщин в том, что это метафора отношений человека с богом (NB Forbidden colours Сильвиана и некоторые читаемые аллюзии с Христом), из которых они выключены. Это ведь тоже отдельная тема – мужской и женский путь к богу или, назовем нейтральнее, к трансцендентному.
Это отношения на износ символической системы, на пробой в коре головного мозга, на слом жизненной парадигмы в конце-то концов, и очень мало кто выходит из них с честью. Вот прямо сейчас в голову не идет ни одного примера, кроме хрестоматийного жуковского «победителю ученику от побежденного учителя») Или, кстати, героини Умы Турман в Убить Билла – и то, только потому, что он сам так спланировал.
Потому что если уж завязалось-закрутилось, если на меч нашла коса, то см. выше. Хэппи энд невозможен. И даже если это такие в целом спокойные, потрясающе бесконфликтные отношения, как, например, в Левой руке тьмы – всё равно хэппиэнд невозможен. Кто-то или что-то гибнет, кто-то или что-то перерождается, от встречи в открытом двух мирообразующих начал возникает либо новый мир, либо черная дыра и хэппиэнд по-японски, когда все умерли (Интересная прослеживается параллель с Полетом над гнездом кукушки, который тоже не закончился хорошо от столкновения разных символических систем – там, правда, скорее человек–человек–система, чем культура-человек-человек-культура, как в MCML).
И в этом смысле слэш – все-таки очень женская вещь в основе своей. Это ощущение мироздания и миросоздания – через чувства, через ощущения, через эмоции, через секс, наконец. Возможно, не все слэши заканчиваются долгой и счастливой жизнью, но сам процесс столкновения галактик – смягчается. Смягчается неизбежным эмоциональным катарсисом от оргазма, сбросом энергии, которую потом снова надо накапливать. Сама идея слэша, «доведения до постели» тех, кому у неё ложиться по замыслу не положено – очень женская.
Уважаемая пестерева, например, нехило проезжалась асфальтовым катком по Сельерсу, что он ведёт себя «эмоционально по-женски». Я бы сказал, скорее, наоборот – он ведёт себя по-мужски совсем. Не разговаривает, не ищет легких путей, планомерно идет на амбразуру, вызывает огонь на себя, чтоб не досталось остальным. И побеждает. А Енои хочет победить, отчаянно хочет казаться мужчиной и – проигрывает. Проигрывает по сути «женской», эмоциональной своей стороне, которую не хочет и не может признать. А Джек, как ни странно, может, по крайней мере, перед Лоуренсом. Впрочем, что позволено юпитеру западному человеку, не позволено восточному.
Отношения двух мужчин в западной культуре зачастую начинаются с выяснения того, кто же из них женщина. Кто снизу, кто мягче, кто первым не выдержит. Думаю, что в восточной это не совсем так или совсем не так. И если все жесты Енои – жесты к равному: и гё, и поединок, и даже карцер, то все жесты Джека – ути-пути, какие мы неприступные, мальчишеское «слабо».
Как человек может стать (с) богом? Женщины отдают богу своё тело и душу, живя состраданием и молитвой. А мужчины зачастую начинают пусть с сопротивления, с яростного отречения, с других миров, с борьбы, с «да кто ты такой», с рыка в небо, так красиво выписанного в Вендетте – и приходят к миру (богу?) только перестав бороться за свою отдельность, найдя новую сущность в себе самом. В этом смысле Последнее искушение Христа очень убедительно в этом протесте, в этой внутривенной боли, которую невозможно ни объяснить, ни отменить, ни приспособить – только умереть прежним и родиться новым.
Тут еще бы помянуть богоизбранность и богооставленность – ведь в паре неизбежно кто-то сильнее, умнее, старше, иначе не будет этой горечи и нежности, этой невыносимой тяжести, этой мучительности выбора и отсутствия ответа. Когда сначала слышишь голос, а потом его нет и кажется, что и не было. Потому что он оставил тебя, потому что есть рубежи, которые можно одолеть только в одиночку, как в Гефсиманском саду, не зная, поддержат ли тебя на той стороне или там и вовсе нет ничего и жертва твоя была напрасна.
И по-своему именно так же мучается Енои – от невозможности преодоления неведомого (и себя самого – в конечном счете, того, что ему неведомо, пока он остаётся собой, простите за нематериалистическую диалектику) – и я даже не имею в виду чувства, а именно причины, объяснения, логику поступков. Он ничерта не понимает, привычные механизмы объяснения не работают, всё здание самурайской веры трещит по швам, (I thought all I needed was to belief, I’ll go walking in circles while doubting the very ground beneath me, tryin’ to show unquestionin’ faith in everything – FC) – хотя это странно, ведь читал Шекспира, значит, знаком с западной культурой, да и вообще человек неглупый, но – сердцу головой не прикажешь, видимо, другим тут не объяснишь.
И Джек здесь действительно как демон-искусатель, как страж у ворот (you run to the gate, you know you’ll be marked late, it’s for your own good, it’s for your own good, you likely to make that groundest mistakes, you suffer alone in a skin & a bone — PM) то самое последнее искушение, через которое надо пройти, чтобы закричать изо всех сил «Нет, верни меня назад, я хочу умереть на кресте» – и в каком-то смысле Енои тоже на нём умирает. И именно то, что он не кончает с собой, «как положено» подлинному самураю – и есть знак его некоего перерождения.
Я намеренно путаю метафоры и персонажей, потому что они и в фильме запутаны и даже в песне перемешаны в неразделимое (the blood of christ or a beat of my heart?) – еще и потому, что это не история одного конкретного человека (бога?), но метафора любого роста, любой инициации – нужно отречься от того, что было, принести себя в жертву грядущему, уйти из дома, повесить себя на дереве на 40 дней, уйти в пустыню, просидеть под деревом Бодхи, пока живот не прилипнет к спине – и только тогда найти себя нового (my life believes in you – once again).
Возможно, в этом и главная сила таких историй. В трансценденции, выходе за грань самого себя от встречи с другим. Другое дело, что этот переход невозможно закончить без жертв в рамках нашего, западного нарратива – хотя, учитывая Мисиму, подозреваю, что и восточного тоже. Разве что в смягченном варианте вроде Лоуренса и Хары. Возможно, это свойство Идейного Героя – он может стать другим в глазах читателя, только умерев или став основателем новой религии) и снова – Сеятель и Семя. Если семя не умрёт, то останется одно. Как говорил Мамардашвили, смерть Христа происходит каждую секунду.
А мужская душа – та, что имеет мужество, видя совершенное, жить в каждодневном.
@темы: Подробности, Селльерс/Йонои, Впечатления от просмотра
-
-
09.06.2009 в 14:36"маленькая аккуратная бомба, падающая на город здравого смысла".
Что будет с миром, если отрезать голову?
Я убит. Раскатан по ковру, свернут в рулон и завязан бантиком.
Спасибо.
Браво.
-
-
09.06.2009 в 14:50Поклон (самурайский))
-
-
19.06.2009 в 00:57-
-
19.06.2009 в 08:23