Первая книга называется "Bar of Shadow". У меня адекватный перевод пока не придумался.
читать дальше
Мы шли через поля и молчали. Моя последняя решимость попытаться завязать разговор истаяла. Я с таким нетерпением ждал этого приезда Джона Лоренса к нам на Рождество, но вот, когда он, наконец, был здесь, оказалось, что мы просто неспособны говорить друг с другом. Я не видел его пять лет, с того самого момента, когда мы сказали друг другу «прощай» в воротах нашей тюрьмы, из которой окончание войны освободило нас. Меня – чтобы вернуться к мирной жизни, его – отправиться прямиком обратно на действительную службу в армию. До этого в течение нескольких лет он и я, можно сказать, рука об руку прошли сквозь опасности войны и пережили одну и ту же горечь японской плена. И конечно, когда пришло освобождение, мы думали, что наш общий опыт во вставшем на дыбы мире стал подходящим пространством для огромной безотчетной взаимности того горячего чувства, которое мы испытывали по отношению друг к другу. Тот момент полной близости оставался со мной. Для меня не было никакой отдельности, не было уходящих в лиловый туман миль дистанции между ним и мной. Но я слишком хорошо знал о том жестоком и излишнем альянсе (излишнем, потому что и одной из этих сил было бы достаточно), который время и расстояние заключают для ведения войны против короткой и хрупкой человеческой близости. Но если мне удалось остаться рядом, что его удерживало так далеко? Потому что именно это я совершенно явственно ощущал. Хотя он был так близко, что мне стоило только шевельнуть рукой, чтобы коснуться его, никогда за пять лет расставания он не казался таким далеким, как сейчас.
Я украдкой взглянул на него. Костюм довоенного твида, все еще превосходно сидевший, казался на его высокой большой фигуре скорее служебной униформой, чем цивильной одеждой. Он шел рядом со мной с видом сомнамбулическим, рассеянно-сосредоточенный в странной, какой-то подсознательной задумчивости, с печатью отрешенности на лице. Его большие серые глаза, довольно широко расставленные под прекрасным просторным лбом на благородной голове, стали голубыми из-за дистанции между нами. Даже этот тающий декабрьский свет, отступающий от берегов дня как пасмурный отлив затихшего моря – от берегов позабытых и позаброшенных, в клубах беззвучно сгущающегося тумана времени, мерцал в его глазах не как внешний свет, а скорее как гаснущие тона застывшего холодного мгновения далеко в глубине его собственного внутреннего календаря. Он явно был не здесь и не сейчас, и парадоксальность этой ситуации, становясь почти непереносимой, вызвала во мне протест.
Не знаю, что бы я стал делать, если бы нечто безымянное внутри меня, бесконечно более мудрое и осведомленное, чем мое сознательное «я», шествовавшее рядом с ним с суровым приговором его возвращению, которое не стало возвращением наших отношений, не взяло командование в свои руки и не приказало мне спросить: «Ты часом не “Роттанга” Хару вспомнил опять?»
Вопрос прозвучал прежде, чем я осознал, что собираюсь его задать, и я тут же почувствовал себя дураком, таким неуместным и далеким от настоящего момента он показался. Но к моему изумлению, он остановился как вкопанный, повернулся ко мне и, будто бы освобожденный от непомерно сильного чувства, произнес с явным облегчением:
«Забавно, что ты спросил об этом! Я как раз думал о нем в этот момент». Он чуть помедлил и добавил с извиняющимся смехом, как будто боялся быть непонятым: «Я думаю о нем целый день. Я не могу выбросить его из головы.»
Вслед за ним и я тоже испытал облегчение, ибо мгновенно увидел связь, которая могла вывести его из изоляции.
читать дальше
Мы шли через поля и молчали. Моя последняя решимость попытаться завязать разговор истаяла. Я с таким нетерпением ждал этого приезда Джона Лоренса к нам на Рождество, но вот, когда он, наконец, был здесь, оказалось, что мы просто неспособны говорить друг с другом. Я не видел его пять лет, с того самого момента, когда мы сказали друг другу «прощай» в воротах нашей тюрьмы, из которой окончание войны освободило нас. Меня – чтобы вернуться к мирной жизни, его – отправиться прямиком обратно на действительную службу в армию. До этого в течение нескольких лет он и я, можно сказать, рука об руку прошли сквозь опасности войны и пережили одну и ту же горечь японской плена. И конечно, когда пришло освобождение, мы думали, что наш общий опыт во вставшем на дыбы мире стал подходящим пространством для огромной безотчетной взаимности того горячего чувства, которое мы испытывали по отношению друг к другу. Тот момент полной близости оставался со мной. Для меня не было никакой отдельности, не было уходящих в лиловый туман миль дистанции между ним и мной. Но я слишком хорошо знал о том жестоком и излишнем альянсе (излишнем, потому что и одной из этих сил было бы достаточно), который время и расстояние заключают для ведения войны против короткой и хрупкой человеческой близости. Но если мне удалось остаться рядом, что его удерживало так далеко? Потому что именно это я совершенно явственно ощущал. Хотя он был так близко, что мне стоило только шевельнуть рукой, чтобы коснуться его, никогда за пять лет расставания он не казался таким далеким, как сейчас.
Я украдкой взглянул на него. Костюм довоенного твида, все еще превосходно сидевший, казался на его высокой большой фигуре скорее служебной униформой, чем цивильной одеждой. Он шел рядом со мной с видом сомнамбулическим, рассеянно-сосредоточенный в странной, какой-то подсознательной задумчивости, с печатью отрешенности на лице. Его большие серые глаза, довольно широко расставленные под прекрасным просторным лбом на благородной голове, стали голубыми из-за дистанции между нами. Даже этот тающий декабрьский свет, отступающий от берегов дня как пасмурный отлив затихшего моря – от берегов позабытых и позаброшенных, в клубах беззвучно сгущающегося тумана времени, мерцал в его глазах не как внешний свет, а скорее как гаснущие тона застывшего холодного мгновения далеко в глубине его собственного внутреннего календаря. Он явно был не здесь и не сейчас, и парадоксальность этой ситуации, становясь почти непереносимой, вызвала во мне протест.
Не знаю, что бы я стал делать, если бы нечто безымянное внутри меня, бесконечно более мудрое и осведомленное, чем мое сознательное «я», шествовавшее рядом с ним с суровым приговором его возвращению, которое не стало возвращением наших отношений, не взяло командование в свои руки и не приказало мне спросить: «Ты часом не “Роттанга” Хару вспомнил опять?»
Вопрос прозвучал прежде, чем я осознал, что собираюсь его задать, и я тут же почувствовал себя дураком, таким неуместным и далеким от настоящего момента он показался. Но к моему изумлению, он остановился как вкопанный, повернулся ко мне и, будто бы освобожденный от непомерно сильного чувства, произнес с явным облегчением:
«Забавно, что ты спросил об этом! Я как раз думал о нем в этот момент». Он чуть помедлил и добавил с извиняющимся смехом, как будто боялся быть непонятым: «Я думаю о нем целый день. Я не могу выбросить его из головы.»
Вслед за ним и я тоже испытал облегчение, ибо мгновенно увидел связь, которая могла вывести его из изоляции.
-
-
05.12.2011 в 20:31-
-
05.12.2011 в 21:18