Океан. Часть третья.

[MCML]

В третий раз пальцы мои
пронзила дрожь,
ибо под ними жили,
напряженные и свежие,
нежные и сочные,
полностью распустившиеся розы…


Джек сидит, пока не начинает светать. Бесконечная чернота неба на востоке постепенно синеет, как будто беспросветный вакуум начинают потихоньку накачивать снизу светящимся воздухом. Цвет неба стремительно проходит все градации синего – от глубокого плотного бархата до нежно-голубого, зеленеет, желтеет, становясь все более прозрачным, и, наконец, из-под горизонта начинает бить такое ясное сияние, что Джек невольно вдыхает его всем телом, всем существом, по грандиозному пространству океана разливается утренняя жизнь, он выступает из тьмы, выпуклым зеркалом принимая небесную глубину, делая ее вдвойне бесконечной… Измученный мозг промывает насквозь этой свежестью и светом, тело как будто растворяется в потоке сияния и, когда горизонт внезапно взрывает ослепительный край солнца, Джек чувствует, что взлетает во всепоглощающей радости, такой же чистой, как это беспредельное космическое утро. Счастливые крики проснувшихся птиц, мягкий шелест прибоя – эти звуки аккомпанируют неслышной грандиозной симфонии рассвета – эта мысль мелькает в сознании Джека и не кажется ему ни чрезмерной, ни напыщенной. Она тут же исчезает, потому что он просто дышит, слушает, смотрит, и кажется, что нет никакого смотрящего, а есть только свет…

Опустошенный и невесомый, Джек растягивается на одеяле и мгновенно засыпает.
Через некоторое время просыпается от жары, перебирается в тень от драконьей скалы и засыпает снова. Так проходит почти полдня. Потом Джек небезуспешно пытается ловить рыбу на мелководье, находит пресное озерцо, купается, стирает одежду… Ничем не занятый мозг наполняют размышления.
Мы разговаривали с Лоренсом о японцах. Он говорит: их национальные черты – преданность, коллективизм, следование правилам, почитание авторитетов. Укорененность в природе, какую западные люди давно потеряли. У них не только сохранились языческие культы с обожествлением деревьев, рек, гор, но и тянущиеся сквозь тысячелетия предания об отдельных объектах ландшафта: они помнят, что здесь жил такой-то князь, скрывавшийся от гнева сёгуна, а тут ручей, в который гляделась его наложница, прежде чем совершить ритуальное самоубийство (их харакири – это вообще отдельная тема!), вот тут - могила лиса-оборотня, жившего тысячу лет назад, но, поскольку лисы-оборотни бессмертны, он может явиться на зов. И они верят во всю эту дичь про демонов и одушевленные горы! Лоренс, правда, это дичью не считает.
Лоренс – тоже сам по себе интересный феномен. Если такие, как он, в обществе превозобладают, западной цивилизации конец. При всем моем уважении к Джону Лоренсу. «Я не хочу ненавидеть никакого конкретного японца»! Гуманист. Его проникновение в японский дух, знание их культуры делают его уязвимым – да, да, он смотрит с общечеловеческих позиций, но здесь – война, как тут можно выжить с такой позицией! Он доходит до того, что приписывает Харе некоторые черты просветленных дзенских монахов. Правда, тут он не был совершенно уверен, в какую сторону интерпретировать полное отсутствие самости у Хары, возможно это было просто проявление полного отсутствия способности к рефлексии, неразвитости ума, хотя в интуитивной смекалке ему не откажешь. Да и вообще, вот эта своеобразная гармоничность в любых обстоятельствах, естественность и, я бы с казал, искренность его взглядов и действий в сочетании с природной мужицкой проницательностью, делает этого человека весьма примечательным.
У них, у дзеновцев, идеал – растворение в природе вещей, состояние не-ума. Как есть Хара! «Хочу есть – ем, хочу спать – ложусь и сплю». Полная луна – рублю мечом направо и налево… Да, у христиан хотя бы декларируется любовь к ближнему… Можно как угодно относиться к христианству, но оно дало западному человеку понимание индивидуальной свободы и ответственности за свою судьбу. Хотя народная религия по сути своей такая же ограниченная в своей вере в слепой рок и надежде на беспричинную милость Бога.
Да что это я как Лоренс, ей-богу – после каждой мысли вставляю «хотя»… Хотя кто-то из мудрых говорил: правде противостоит ложь, истине – другая истина, столь же глубокая. Ну и что из этого следует? Нет, не хотел бы я быть на месте Лоренса. По-моему, есть что-то безнравственное в том, как он защищает обе стороны в глазах противоположной. Разве что за этим – всепрощающая мудрость.
Вот, два святых выискались – Хара и Лоренс, ха-ха!
Что движет солдатом на войне? Ненависть. «Я не хочу ненавидеть…» - это после того, как ему выбили половину зубов, отбили ноги и почки, кормили скудно или вообще заставляли поститься, «чтобы исправить мозги»! Боже…
Это знание, оно делает тебя… Ты больше не можешь принимать всерьез слово «враг»…


Вечером, когда появляется капитан, их ужин протекает мирно и даже дружественно. Ёнои рассказывает про Басё и Сантоку, пытаясь привить Джеку интерес к хайку, читает по-японски. Голос чуть хрипловатый и временами вдруг становится таким мягким и глубоким, что Джек начинает в нетерпении ждать, когда же разговоры, наконец, закончатся, и одновременно наслаждаясь этим голосом, жаждет продолжения.

Ёнои говорит:
– Я читал Шекспира без перевода и понял, что когда читаешь оригинал, суть входит глубже в темноту подсознания (Джек: о, да ты и Юнга читал!), потому что ты не оперируешь привычными словами – символами, которые часто уже ничего для тебя не значат, а видишь только бессловесный образ прямого осознавания.
Джек хмыкает про себя – хорошо вас готовят!
Солнце садится и стремительно наступает темнота. В этот вечер прохладнее и начинает накрапывать дождь. Они ставят принесенную Ёнои палатку. Обычная солдатская палатка, в ней не слишком тесно, но и не особо просторно. Только-только на двоих. Они, посомневавшись, раздеваются. Украдкой поглядывая на ровные стройные ноги капитана, Джек вытряхивает песок из одежды.
В палатке душновато и Джек садится, чтобы откинуть входной клапан, обращенный к бухте и к Луне. Она заливает внутренность палатки синим светом, и Джек, поворачиваясь, чтобы лечь, ловит на себе взгляд капитана. Вдруг вся его накопившаяся настороженность и подозрительность проваливаются в бездну этих глаз. Влажные, черные, полуприкрытые тяжелыми верхними веками, и припухлыми нижними, блестящие и дымные одновременно, оттененные густыми ресницами… О нет, боги, у него подкрашены внешние уголки глаз! Джеку опять становится смешно, и это смывает остатки злости и сомнений. Джек ложится рядом с капитаном, подперев голову одной рукой, поставленной на локоть, и смотрит прямо в эти черные глаза.
Кэп лежит на боку неподвижно, вытянувшись под одеялом. И тогда Джек протягивает руку и касается шеи капитана, проводит ладонью по стриженному затылку и видит, как у Ёнои учащается дыхание. Капитан вдруг откидывает одеяло и придвигаясь вплотную к Джеку, кладет свое колено на его бедро. Джек непроизвольно делает движение тазом вперед, их животы соприкасаются, Джека пронзает острое наслаждение от ощущения чужого (чужого?!) гладкого горячего тела, молодого и упругого. Его обдает жаром с головы до ног. И этот жар медленно-медленно плавит его.
«Дух огня», - вспыхивает в мозгу Ёнои. Он перестает чувствовать свое тело, он плывет в невесомости, в глубине теплого, всеобъемлющего света. В этом свете полупрозрачные Духи Неба и Земли шепчутся между собой, ласково глядя на него, и вдруг вливаются внутрь его тела, и чувства становятся огненными, жидкий огонь течет по жилам, нет, тела уже нет, есть только огонь…
......................................................
Они лежат, обнявшись, не в силах отпустить друг друга. И по мере того, как они остывают, в Джеке вдруг просыпается непостижимая тяжесть какой-то неведомой утраты. Он не понимает, в чем дело. Печаль и счастье затопляют его, и он вдруг осознает, как называется это чувство – нежность. Никогда не испытывавший этого к слабым женщинам, потрясенный Джек смотрит в это лицо, расслабленные полуоткрытые губы… Смотрит и не может насмотреться. – Я люблю тебя, - думает Джек. Ёнои прикрывает глаза и утыкается лбом в щеку Джека. Он проводит рукой по колючему ежику на голове капитана. – А ты? – думает Джек.
- Джек, - шепчет Ёнои с закрытыми глазами, - Джек, нам с тобой нужно искупаться. От этого «нам с тобой» у Джека мягко колыхнулось сердце.
- Да, сейчас…
Они лежат еще немного, а потом все-таки выбираются из палатки и, ежась и похахатывая, под небольшим прохладным дождиком бегут к воде и плещутся, и тут уже капитан смеется в полную силу, у него немного сипловатый смех, и в нем Джек слышит неутоленную страсть. Выскочив на берег, они снова бросаются в объятия друг друга, сливаются в ненасытном поцелуе. Они бегом возвращаются в палатку и опять им жарко, потому что они набрасываются друг на друга снова и снова и, обессиленные, засыпают лишь под утро.

Джек приоткрывает глаза и сквозь ресницы смотрит на дрожащие радужные лучи. Каждой клеткой тела и всеми чувствами он ощущает, что живой. Саднит запекшиеся губы, на внутренней стороне он чувствует маленькую ранку и непроизвольно улыбается. Мышцы болят, он потягивается, ощущая, как песок чуть царапает кожу, и даже это кажется приятным.
Рюичиро… пробует он на язык, беззвучно шевеля губами, маленький капитан, гибкий как кошка, такой же мягкий и одновременно напружиненный… он спит рядом со мной в палатке, раскинувшись на одеяле, сквозь брезент и щели неплотно закрытого клапана внутрь попадает шевелящийся густой свет, и я вижу – над полной верхней губой – капли испарины… Эти губы за минувшую ночь Джек поцеловал, наверное, тысячу раз, и снова они притягивают его взгляд… Закрытые глаза не скрывают своих азиатских очертаний, и Джек помнит черный огонь, полыхавший в них, пронзавший его собственные глаза насквозь – в череп, в мозг, где взрывалось пространство и распахивалась вселенная и огонь полыхал в ней без края, разворачивая изнутри себя бесчисленные измерения блаженства. Я и не знал, что способен на такое, думает Джек. Все тело ломит и постанывает, хочется потянуться, но Джек не двигается, слушает, как дышит маленький капитан. Он кажется совсем юным, гладкая кожа на спокойном, почти детском лице покрыта желтоватым загаром…), как шея и руки. Но там, где тело обычно скрыто под униформой, кожа белая, Джек скашивает глаза и сравнивает со своей. Нет, не белая, хотя что я со своей альбионской молочностью сравниваю.
Выпуклые мышцы груди, сильные руки, квадратики на плоском животе… Античный бог, думает Джек, слегка повзрослевший Эрот. Эта мысль вызывает у Джека улыбку. Он валяется в сладкой лени, чувствуя, как волны непривычной, почти болезненной нежности прокатываются, начинаясь из сердца, по груди, по плечам и вниз, в живот. Заливают приливом золотого света, и так - волна за волной.
Солнце нагревает палатку, и внутри становится жарко. Капитан, еще не проснувшись, делает глубокий вдох, поворачивается на бок и оказывается в объятиях Джека. Распахивает изумленные глаза и через мгновение прикрывает их тяжелыми веками, из-под которых струится этот невероятный черный огонь. У Джека перехватывает дыхание. Одна рука у него под головой, вторая гладит стриженный затылок капитана, а тот, немного напрягшись, обнимает Джека за талию. Впервые при свете дня они видят друг друга так близко. И это оказывается совсем не просто. Капитан первым не выдерживает и, отодвинувшись от Джека, садится, трет ладонями лицо и начинает выбираться из тесной низкой палатки на четвереньках, повернув к Джеку маленькую круглую попу. Джека опять начинает разбирать смех, и он говорит, обращаясь к этой чудесной заднице:
- Капитан, вы не боитесь подставлять неприятелю незащищенные тылы?
Попа молча удаляется за пределы палатки, и Джек выбирается вслед за ней.
Снаружи сияет невысокое еще солнце, сияет расплавленный им океан, полыхает синевой глубокое безоблачное небо. Коренастая легкая фигурка капитана движется в сторону волн, и Джек вдруг чувствует, как болезненно натянулась возникшая этой ночью нить связи между ними. Нет, гораздо раньше, думает Джек, только тогда я этого еще не понимал, не чувствовал. И он, любуясь кошачьими движениями и тонкой талией капитана, сказал себе: плохо дело, Джек.
Ни одна женщина не взрывала во мне галактик и сама не разверзалась бездонной пропастью целого мироздания, где нет ни опоры, ни основания, ни конца, ни начала…
Впрочем, Джеку лень думать дальше. Он возвращается в палатку. Тело сладко тянется. И он засыпает опять.
Джеку снится концлагерь. Кровь, издевательства, унижение, болезнь, боль, бессилие…
Он спит, пока в палатке не становится нестерпимо жарко. Он выползает наружу, лениво искупавшись, завтракает (или обедает?). Солнце высоко, наверное, полдень. Капитана, как обычно, не видно.
Когда жара немного спадает, Джек идет прогуляться. Он бредет по ослепительно белому песку, то и дело заходя в волны, чтобы остудить босые ступни. Поднявшийся ветер трещит огромными веерами пальм, заворачивает в крутые виражи полет морских птиц…
И глядя на все это, Джек краем сознания ощущает, как удивительно все изменилось, как его собственное изможденное тело и изболевшаяся душа перестали ограничивать его, как будто только теперь он, наконец, вышел из тюрьмы, не из физических стен, а из узости боли, сомнений, страха и одиночества. Как будто возник некий самоочевидный смысл, без имени и концепции, но явный и определенный... Каждая секунда и точка пространства стала открытой дверью в бесконечные счастливые миры, и он только и делает, что ежесекундно ступает на новый, радостный и неведомый путь…
Вскоре он набредает на заброшенную комендатуру на небольшом холме, обрывающемся в волны. На крыше торчит антенна. Джек входит внутрь и видит капитана, склонившегося над столом с рацией. Сон, кошмарный сон, что снился недавно, вдруг жуткой реальностью предстает перед ним. Рефлекс штурмовика срабатывает мгновенно.
- Ах ты гад! – рычит Джек и бросается на Ёнои. Капитан вскакивает и, отшатываясь от летящего ему в лицо кулака, зацепив ногой стул, ударившись об угол стола, падает спиной в сторону, на кучу хлама на полу. Джек обрушивается сверху, хватая его за горло. Ёнои не сопротивляется, только глаза его делаются вдруг огромными, такими огромными, что поглощают сразу все бешенство Джека, потом в углу рта показывается кровь, Джек отшатывается и в ужасе видит, как по рубашке на груди капитана расплывается кровавое пятно, из центра которого торчит острый конец металлического прута.
Капитан умирает почти сразу. Черные глаза, остекленев, теряют блеск и больше не смотрят.
Джек сидит рядом долго… долго…
Потом поднимается и видит: на столе - давным-давно разбитая рация и листки бумаги с каллиграфией, иероглифами, написанными выпавшей из руки капитана палочкой с мягким, расщепленным концом, банка из-под сгущенки с самодельной тушью из сажи от сожженных бумаг.
Джек наклоняется над капитаном и закрывает его глаза. Потом осторожно поднимает на руки. Он выносит его наружу и кладет на траву на бок, как спящего ребенка, ложится рядом с ним, обнимая его спину всем своим телом, как будто пытаясь согреть эту стремительно остывающую плоть.
Океан, бронзовый в последних лучах солнца, быстро темнеет, становясь свинцовым, как только оно заходит. Лишь на западе, под огненными крыльями вечерней зари, от горизонта тянется красная река.

КОНЕЦ