протянул я руки к чаше,
чтобы обнаружить в ней
увядшие, сморщенные,
но еще хранившие
остатки влаги лепестки…
Солнце вставало из океана огромное, ярко-оранжевое, зажигая его необъятное выпуклое тело рекой огня, текущей от той ослепительной точки, где жидкая, трепещущая в теплом влажном воздухе гигантская солнечная капля готова была оторваться от материнского лона воды, чтобы упасть в прозрачную глубину небес.
Капитан шел по песку, и, обогнув мыс, окаймлявший бухту, удалялся от места их стоянки на пляже. На душе было неспокойно.
читать дальше
Боги подарили мне эту передышку, - думал он. - Что это значит? В чем теперь состоит мой долг? Я обязан как можно скорее связаться с нашими силами и передать пленного по назначению. Я, возможно, пойду под трибунал, как дезертир. Но, боги, как это случилось, я не понимаю!
Над океаном стоял свет, ясный, как хрустальная вода, и его прозрачность и глубина казались почти осязаемыми.
Вне всякой связи с предыдущими мыслями Ёнои вдруг четко увидел - у Джека на щеке у рта едва заметная вертикальная морщинка от улыбок…
Любить мужчину – ведь это даже естественней, чем любить женщину, - подумал он. - Что общего, кроме определенных традицией и обществом обязанностей может быть с женщиной? А с ним… Мы оба – воины.
Он вспомнил, как они боролись в воде, и непроизвольно улыбнулся.
Считается, что мужская любовь - это дружба плюс насилие. У нас – ни того, ни другого…
Капитан поднялся на небольшой холм с обрывом над самым прибоем. На вершине обнаружился оставшийся от стоявшего прежде на острове голландского гарнизона домик, возможно, комендатура, с чем-то вроде антенны наверху. Ёнои сел на траву, прислонившись спиной к теплой каменной стене и из-под прикрытых век стал смотреть в пространство блистающей воды. Покой и ясность необозримой дали постепенно проникали в его сердце, мысли становились медленнее и прозрачней.
Мне часто кажется, что люди вокруг придумывают свои чувства. Они думают – вот здесь нужно возмутиться, а здесь испытать удовлетворение. Стереотипы. Привычка. Часто, когда мои друзья по Академии, самые близкие – те, что потом участвовали в событиях нинироку, - говорили что-то прекрасное, благородное, мне казалось – они, воодушевившись романтическим идеалом, подгоняют свою душу под то, как, по их мнению, им надо чувствовать. И это замечательно, это благородно – воспитать себя, свои чувства, подчинить их высокой цели!
А я… Мне иногда кажется, я один такой, кто по-настоящему испытывает чувства. Не вызывая их в себе требованиями рационального рассуждения, не оценивая ситуацию рассудочно и потом уже говоря себе: вот здесь – гнев, здесь – нежность. У меня нет привычки испытывать чувства. Они вспыхивают во мне сами по себе, яркие и сильные, как извержение вулкана, как цунами. И я далеко не всегда могу остановить их поток…
Солнце печет немилосердно, и капитан нехотя поднимается и входит внутрь. Здесь прохладнее, сквозь разбитые окна веет бриз, и капитан с порога видит среди хаоса впопыхах брошенных вещей, какого-то хлама, обрубков арматуры - стол и на нем – рацию.
Джек просыпается голодный, как волк, и такой же злой. Голова шумит и кружится и колени подгибаются, когда он встает, удивляясь, что штаны и рубашка уже на нем. Капитан куда-то запропастился.
Черт, разнюнился вчера, как кисейная барышня! Надо было соображать, когда игрища в воде устраивал – чай, не на курорте последний месяц провел. Ёнои этот… Рюичиро… Он вдруг вспоминает мягкие губы на своих веках и закипает бешенством. Да что он, этот педик проклятый, себе позволяет!? Джек с остервенением ломает еще вчера принесенные для костра сучья, раздувает угли и вешает над огнем котелок с остатками пресной воды. Открывает банку с мясом и мгновенно ее съедает, за ней вторую.
Сразу становится получше. Джек в сытом блаженстве разваливается на песке и закрывает глаза.
Где пропадает этот японец? – лениво думает он, - Ходит, наверное, высматривает японские корабли. Сдаст меня своим при первой возможности. Или не сдаст? Кто его знает… Он так уверен в своей правоте. Патриот хренов…Фашист…Чего от него можно ждать…
…Мы оба воевали за мир – каждый по-своему. Или это я воевал за мир? А он – за мировое господство? Не мы развязали войну! Да что я. Вполне могли. А я – за что я воевал? Может быть, за право выбора книги, которую могу почитывать с сигарой в зубах после вечернего кофе?
Становится жарко, и Джек нехотя перебирается в тень от скалы, похожей на спящего дракона, уткнувшегося мордой в прибой. Вчерашняя слабость еще дает о себе знать, хочется просто ни о чем не думать и спать, спать… Но все же он время от времени поглядывает на берег и издалека замечает фигурку, показавшуюся из-за мыса, ограничивающего бухту.
Ёнои быстро идет по пляжу, неся что-то в обеих руках. Джеку мгновенно становится не до сна. В тот же момент, когда он осознает, что это кэп, или даже за мгновение до этого, он ощущает мягкий теплый толчок в сердце.
Капитан торопится и от этого шагает очень широко, пружинисто вынося вперед легкие ноги в черных высоких сапогах. Несмотря на объемистую поклажу, он идет стремительно, выпрямив спину и держа подбородок выше линии горизонта. Ого, – думает Джек, - сапоги за версту сверкают!
Человеческое достоинство, – думает Джек, - оно либо есть, либо нет. Тебе не надо думать о нем, если ты – счастливый обладатель врожденного достоинства, если ты равно можешь быть другом английскому принцу крови и черному охотнику из саванны. Твое достоинство автоматически подразумевает достоинство в другом. Есть у меня один такой приятель, сейчас тоже где-то в этих краях воюет… А мы с тобой, кэп? Вот ты надуваешь губы и прищуриваешь глаза и, чуть что, хватаешься за меч. Д’Артаньян. Ха! А я? Я вообще по большей части чувствую себя утонченным ничтожеством. Как бы мне хотелось избавиться от самого себя!
Но вот он подходит ближе, тоненький и напружиненный, а я думаю – чудо! Чудо какое свалилось на мою голову! Непонятное, непостижимое, закрытое существо, живущее по неведомым законам, но мне вдруг становится все равно, что было со мной раньше, каким богам он служит, и чем закончится война.
Джек приподнимается и садится, прислонившись спиной к шершавой скале, любуясь капитаном. Сколько ему лет? Кажется совсем молодым, а юношеские пропорции делают его очень привлекательным, как бы специально созданным для того, чтобы будоражить воображение. Он в летней полевой форме, которая так изумительно обрисовывает эту осиную талию, линия грудной клетки стремительно расширяется к прямым плечам, тонкие сильные руки, открытые чуть выше локтя, покрыты ровным бронзовым загаром, как и лицо. Лицо… Ну-ка, что там говорил мистер Китченер, профессор живописи? Не зря же я посещал его курс в университете. Что же такого в этом полудетском лице? Пропорции близки к идеальным… Великолепная кожа, широкие густые брови, выступающие высокие скулы, небольшой подбородок выдвинут вперед с милой неправильностью… Нос… ну прямо скажем, так себе нос. А вот губы… Персидской принцессе в пору такие губы, полные, четко очерченные, отсюда видно, что целовать эти губы – ох… Джек переводит дыхание. И глаза. Самое главное – глаза!
Капитан подходит к скале и, не глядя на Джека, ставит рядом в тени свои коробки. Наклонившись над одной из них, что-то оттуда достает. Не поворачиваясь, спрашивает:
- Я вижу, вам уже лучше, майор?
Джек утвердительно хмыкает.
- Я принес еще консервов и всякую мелочь.
И разворачиваясь к Джеку, встречается с ним глазами. От взгляда Джека его черные глаза как будто темнеют еще больше и словно бы распахиваются, и кажется, что он сейчас улыбнется. Но тут же губы сжимаются, глаза превращаются в щелки, спина выпрямляется до отказа. На смуглом лице капли испарины. Он больше не смотрит на Джека, стоит молча, выпятив нижнюю губу. Черт, он гладко выбрит!
- Кэп, вы побывали в полковой цирюльне? От вас одеколоном несет за версту!
Никаким одеколоном от него, конечно, не несет. Джеку смешно от того, как Ёнои весь подбирается, а лицо темнеет от гнева. Вся его маленькая фигурка грозного воина – как натянутая тетива самурайского лука. Сейчас в меня выстрелят, - думает Джек, - о боги, как он хорош! Джек разваливается на песке и принимается насвистывать марш доблестных морских пехотинцев Ее Величества. Капитан кидает на песок рядом с Джеком какой-то сверток и размашисто удаляется за скалу.
В свертке оказываются бритвенные принадлежности. Джек валяется до вечера, сделав перерыв только на обед, бритье и пару раз на осторожное купание на мелководье, и предается размышлениям, ввиду того, что капитан опять куда-то исчез. Джека начинают терзать подозрения на его счет. Ну, положим, я ему нравлюсь. Ну да, и полагать нечего, хм. Но если он найдет, как просигналить своим (а не за этим разве он бродит по острову?), я в лучшем случае опять окажусь в концлагере, а в худшем… Ну уж нет, хватит меня расстреливать, сволочи!
Ледяная ненависть заливает Джека при одной мысли о появлении здесь японцев. Надо избавиться от капитана, решает он.
Потом, после обеда, его мысли принимают другой оборот. Где мы? Как мы здесь оказались? Или это опять мой бред? Я же сидел в одиночке, кэп пару раз заходил поболтать, все пытался склонить меня к сотрудничеству. Место Хиксли предлагал. В гробу я видал это сотрудничество. А на третью ночь заснул на коврике (охранник принес – от капитана, говорит), а проснулся здесь. Чудеса!
Куда, черт возьми, запропастился этот Ёнои!? Джек залезает на скалу и всматривается в темное море джунглей и необъятность пространства, восхитительную голубизну океана, за пределами бухты сгущающуюся до темной синевы. День такой ясный, что, кажется, взгляд уходит в бесконечность. И ни одного самолета, ни одного дымка на горизонте. Джек чувствует, что он остался один на один с пустой и равнодушной, подавляющей своим великолепием природой. Только вчера он радовался, что выбрался из плена (но, Господи, как?), а теперь его вдруг охватывает ужас одиночества и неопределенности. Некстати вспомнилось латинское «Navicare necesse est — vivare non est necesse»: плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.
И вот ни войны, ни остального мира. А мы по-прежнему враги. Почему? Где его Япония? Кому и что он теперь должен? А я? Я-то уж точно – ничего, никому. Почему же в этом райском месте мы продолжаем воевать и подозревать друг друга? А что, если мы останемся здесь до конца своих дней?
Нет ничего, кроме моего эго и его эго. Так, получается, я и есть Англия, а он –Япония? Но ведь и Япония – тоже я: вот вижу его гордость и смешную напыщенность и представляю себе милитаристскую Японию, как огромную, темную, непонятную машину уничтожения. Но ведь это не все – а литература, поэзия, тонкое понимание красоты… Это все – у меня в голове. И мы тащим за собой эти огромные пласты, горы, материки знаний… предрассудков… Зачем? Вот два голых сапиенса на берегу океана, вне войны, вне мира, вне всех этих категорий, что их сближает и что отталкивает друг от друга?
Быть нужным кому-то. Иначе в чем смысл продолжать свое существование? И что это за существование такое – наловить рыбки, набить брюхо бананами и кокосами, которых здесь, слава богу, в избытке… Что делать в такой жизни?
А ведь я не смогу выжить без него. Человек вообще не может без другого. Ему нужно зеркало, чтобы он мог ощущать, что он – есть…
Ёнои появляется на закате, когда Джек уже близок к точке кипения, переходя от жутких подозрений к злости нетерпения и обратно.
Капитан идет на этот раз не спеша, помахивая кепи, лицо его кажется умиротворенным и расслабленным.
- Как вы себя чувствуете, Селльерс? Что же вы – на песке? Я же утром принес одеяла.
- Не имею привычки копаться в чужих вещах.
Ёнои пропускает это мимо ушей.
- Я собираюсь есть, - говорит он и, прихватив одну из коробок, отправляется к кострищу разводить огонь. Через минуту к нему присоединяется Джек.
Ужин проходит в молчании. Ёнои кажется Джеку слишком довольным, и это его злит.
- Какие успехи на фронте? Вы же нашли радио?
Ёнои удивленно взглядывает на Джека и опускает глаза.
- Нет тут никакого радио.
- Неужели? Доблестная Императорская армия и флот в полном составе приближаются к острову, поэтому вы так довольны?
Издевательский тон Джека наконец, задевает капитана, и он, выпрямившись, начинает говорить:
- Мы, японцы, призваны богами установить свое управление над братскими народами Азии, потому что мы являемся передовой нацией, подобно тому, как Британская Империя сделала это для огромной части мира, неся в отсталые регионы прогресс и культуру.
- Какой отличный английский! – язвительно перебивает Джек, но Ёнои, как будто не слыша, настойчиво продолжает:
- Так и мы несем просвещение, экономический рост и процветание отсталым народам. Азия должна стать великой единой семьей!
- Вы же вырезаете местное население!
- К сожалению, случаются перегибы…
- Это вы Нанкин называете перегибом?!
Ёнои молчит.
- Я не одобряю это, – после паузы хмуро произносит он.
- Вам не приходит в голову, что человеческая жизнь, индивидуум, личность имеют бесконечную ценность?
- Дикари и подонки имеются в любом народе. А ваши крестовые походы? Вся история Европы – история войн!
- Да, но мы все-таки пришли к либеральным ценностям.
- Ваши либеральные ценности привели к широкомасштабным поражениям. Народ должен быть сплочен для победы, как сжатый кулак!
Джек, слушая это, внутренне каменеет. «Как будто мы шли друг к другу по мосту над пропастью, а мост вдруг растаял», - думает он.
- Война еще не окончена!
Они сидят, не глядя друг на друга. Ёнои продолжает, и голос его, постепенно приобретая металлические нотки, становится все громче:
- Мы, несправедливой судьбой запертые на гористых островах, почти лишенных природных ресурсов, плодородных почв, не имеем жизненного пространства для своей бурно растущей нации! Установив наше руководство над Великой Азией, мы сможем вывести эту часть света в мировые лидеры. Император указал этот путь. Я служу моей стране, я служу в ее армии…
Ёнои вдруг замолкает. «Что это я? - одергивает он себя, – Кому я твержу эти слова из госпропаганды? Почему они всплыли сейчас? Неужели они так глубоко вошли в меня – эти трескучие фразы, неужели и без этой пропаганды я не был бы предан моей стране, моему долгу… Вот он передо мной – враг мой. Белый, европеец. Мужественный человек, вызывающий восхищение неустрашимостью и силой духа. Но, несмотря на это ( и еще… другое…), или как раз из-за этого, я должен сохранять бдительность… Кому тут нужна моя бдительность?!»
Менее уверенным тоном он добавляет:
- Моей стране, моему народу нужна эта война. Старый уклад жизни уничтожен, народ голодает. Крестьяне умирают целыми деревнями…
Ёнои замолчал, не зная, что делать дальше. Джек взглянул ему в лицо. Оно сначала окаменело, потом кэп наморщил лоб, его взгляд уставился в пространство. Джек наблюдал за этим эволюциями, и мысль от том, что от капитана надо избавиться, настойчиво буравила мозг. «Печально, ах как… Пылающий меч Архангела сотворил крест на вратах запретного сада наших потерянных душ, нас, потерянных для самих себя», - пробормотал он про себя фразу из какой-то книги.
Ёнои вдруг весь подобрался, сел на пятки с вытянутой спиной, положив ладони на колени («Ну что еще!?», - насторожился Джек) и проговорил сухо и официально:
- Я прошу простить меня за неуместные слова.
Джек удивленно взглянул на капитана. На лице Ёнои вдруг появилось какое-то почти по-детски растерянное выражение, и он произнес уже совсем другим тоном:
- Прости, я просто глуп.
Джек облегченно кивнул:
- Это – точно. И подумал: мост растаял, а мы продолжаем идти…
Однако неприятный разговор оставляет у обоих тяжелый осадок, и на этот раз они укладываются спать поодаль друг от друга.
Джек, выспавшийся днем, крутится на своем одеяле, пока не оказывается осыпанным песком с головы до ног. Шепотом чертыхаясь, он встает, встряхивает одеяло и, понимая, что заснуть не удастся, краем глаза заметив, что капитан спит сном младенца, уходит к самой воде.
Мир нельзя объединить, мир нельзя спасти...
Душная великолепная ночь в избытке запахов и звуков конденсировала дневное напряжение. Один лишь океан давал надежду – бескрайний, свободный, неизменный, полный самим собой, какие бы штормы и штили не происходили на его поверхности.
Прожить свою жизнь, максимально приближаясь к тому, что считаешь правильным – вот и все, что нам остается. Что мы, собственно, и делаем, каждый в своем духе. Вот и получается, что все правы. Или, в интерпретации Лоренса, все неправы, что, в сущности, одно и то же…
Небольшие волны шлепают по песку, подсвеченные низкой еще луной, Млечный путь пересекает небо, путь из ниоткуда в никуда. Джек заворачивается в одеяло и усаживается на берегу, глядя, как на фоне огромного лунного диска пляшут две ночные бабочки.
Тоскливые мысли потекли дальше, как будто и не прерывались.
И это – всё? Вся моя жизнь – борьба с самим собой, с собственной ничтожностью, силящейся скрыть свою бессмысленность и мизерность – через уничтожение других, утверждая этим себя, входя в грандиозное, но от этого ничуть не более осмысленное дело – войну – такую же попытку, но только в планетарном масштабе – доказать свою значимость, напитать свою пустоту, зияющую, как черная дыра, голодную, готовую всосать вселенные, насытить ее континентами пашен, подземельями алмазов, океанами людской крови…
Мне тридцать пять, а я уже познал ад, худший лагерного ада, худший ада военной мясорубки – ад собственной ничтожности, бессмысленности и пустоты. А вокруг океан и небо и джунгли, живущие своей буйной жизнью, без сомнений и поисков смыслов. Как будто весь их смысл ежесекундно пребывает в них самих, в мельчайшем движении лепестка на ветру, в медленном проплывании глыб облаков в небесах… Что же я так ничтожен и бессмысленен? Разве я не из этой же земли и воздуха и океана сотворен!? Вот же они живут так полно и ясно, дышат полной грудью весь отпущенный срок – эти бабочки; чем они там дышат… Удел же человека, ума человеческого – мучиться и сомневаться. Что за проклятие в человеческом разуме! Что за безумие отделенности его от божьей вольной стихии бытия вокруг!
Боже, для чего Ты дал мне эту жизнь? На войне было лучше всего. Там смысл каждой твоей секунды – будь начеку, иначе больше не будешь. Не будет тебя. И нет вопроса – зачем ты так ловко и жестоко действуешь, сохраняя свое драгоценное тело. И разум успевает обслуживать только эту задачу – выжить. Древний могучий инстинкт – единственная необходимая сила, движущая тобой. А здесь? Среди избыточного великолепия, в безопасности и – бессмысленности… О Боже, помоги мне…