Письмена на летящем снегу.

[MCML]

Поскольку этот текст не является в полном смысле фанфикшеном к фильму, я не стану помещать его под грифом "фанфики".
Хотя первоначальный замысел был написать приквел - про Ёнои (пишу так, потому что так звучит по-японски - よのい. Иероглифами может быть записано так 与野井 или 余野井так. Как мне объяснили японцы, фамилия очень редкая).
Приквел о его участии в событиях 1936 года. Благо, Мисима предоставил обширный материал - "Несущие кони" (это не о 36м годе, но дух восстания тот же). Да и в википедии есть что про это
почитать.
Даже начало написалось. Но дальше случилось погружение в Мисиму, обнаружение моего с ним глубокого родства в плане понимания красоты, и написалось то, что написалось. Помня о том, что Осима, инструктируя Сакамото, упоминал Мисиму, вспоминая замечательную фразу Ёнои о том, что он хотел бы всех заключенных пригласить вместе любоваться цветущими сакурами, имею смелость пригласить желающих прочесть сей опус, имеющий, смею надеяться, некоторое отношение к атмосфере фильма.
Итак

Письмена на летящем снегу



Между жизнью и смертью
Все падает, падает снег

Танэда Сантока



В феврале 1936 года
группа молодых японских офицеров
совершила государственный переворот.
В Токио было введено военное положение.
Мятежники утверждали, что они
намного более лояльны к Императору,
чем коррумпированные члены кабинета
министров, которых они убили...
Сначала успех сопутствовал мятежникам,
но вскоре стало очевидно, что это только
локальный бунт, который в ближайшее время
будет подавлен по приказу Императора…

Юкио Мисима «Патриотизм»



- В тот день тоже шел снег.
- В какой день?
- Разве вы не знаете? 26 февраля 1936...
– Так значит, вы были одним из тех
блестящих молодых офицеров?

MCML





Пора бы настроиться на худшее и перестать так напряженно ждать. И пусть будет то, что будет. Меч заточен и отполирован до зеркального блеска. Мундир вычищен и отглажен. Письмо матери – вот, на столе. И немного денег, всё, что осталось после раздачи долгов.
Теперь – полное бездействие в течение неопределенного времени. Это – самое трудное. В любой момент раздастся условленный стук, и я уйду, чтобы больше никогда не вернуться в эту комнату. В эту жизнь. В худшем случае я буду мертв, в лучшем… тоже мертв.
Сейчас кажется, что выполнить задуманное в движении тел по изящной дуге ситуации, выстроенной до мельчайших деталей, гораздо легче, чем пережить застывшее время.

Я даже не пытаюсь ложиться, так и сижу в темной комнате у окна. В спящем городе тихо, случайные шумы покрывает падающий снег. Я вижу уходящий в сумрак ряд тусклых фонарей. Под каждым – маленькая вселенная света, где появляются и исчезают во мраке летящие снежинки. Мягкие хлопья ложатся на желтоватый прямоугольник окна, косо прочерченный на мостовой. В нем движется тень. За стеной слышны разговоры и, не может быть! – музыка… Я слушаю. Что еще мне остается?
Какой-то безумец играет на пианино очень медленные и отдельные ноты, соединенные бездонными мирами тишины. Нота – вход в этот мир, а в нем – все предчувствия и предвосхищения возможного творения. Полет белого крыла сквозь синее пространство тишины, звонкое, как луч Луны, упавший в колодец. Эти пальцы так удивительно точны. Они извлекают из пустоты, из вакуума, напружиненного, беременного бытием, его потенциальность и облекают ее в эту удивительную форму игры, когда капли-ноты то появляются из-за горизонта бытия, то снова погружаются в звенящую черноту сияющей пустоты ...

Музыка смолкает. Вокруг меня, во мне – плотность продолжающего жить звука. Удивительно – затихая, звук не исчезает, не сужается, а наоборот, расширяет пространство, растворяет все преграды и перегородки, он уходит в бесконечность вакуума, но уходя, не уходит, а проявляет бытие/небытие как единое, растворяя своим уходом, своим растворением грань между ними.
Вот и коснулись меня сияющие боги. Они ждут. То, что мне предстоит – благословлено ими. Макото – искренность движет мной. Когда ты совершаешь только то, чего страстно жаждет всё твое существо – чисто и радостно, страдание и восторг сплетаются воедино.

Сейчас, когда смерть приблизилась вплотную, мне становится ясно многое, что раньше лишь в редкие, особые минуты подступало туманно, намеками: способность человека наслаждаться красотой происходит из осознанной или неосознанной тяги к последней истине. Жажда красоты – это жажда Абсолюта. И красота и Абсолют имманентны человеку, потому что составляют человеческую сущность. Красота на уровне, доступном нашему разумению в обычной жизни – напоминание об этом. Из этого проистекает вся человеческая деятельность, попытки решения вопросов бытия, жизни/смерти, смыслы и цели.
Истина и красота – это не то, что помогает жить. Это то, что помогает не бояться смерти, потому что она больше не имеет значения.
Красота, как и истина – трансцендентны интеллекту, это значит, что человек всем своим существом устремлен туда, где «я» уже нет, где «я» претерпевает смерть. Это ужасно. И прекраснее этого нет ничего. Осознавание может быть освобождено от самого главного ограничения – страха смерти. Первое, что сияет, когда из небытия появляются мысли – красота. В такие моменты реализуется: сиюсекундное бытие=красота=истина.

Здесь, на границе глубокой ночи и раннего утра я один, отпустивший все долги и обязанности, легкий и пустой, прозрачный и ясный. В этой ясности я прислушиваюсь к звукам и запахам бытия, как будто пытаюсь из их глубины извлечь основу всего – красоту. Не ту красоту, которая украшает ум стройными гармоническими рядами абстракций или усложненными орнаментами смыслов. А ту красоту, что – само бытие в его неуловимости, неустойчивости и печали. Черпать решетом Луну из черной воды… Бытие молчаливо и неоглядно.



Снег идет и идет, на его ткани мне чудится рисунок … дом, где я родился… стволы бамбука в рощице неподалеку…голос мамы…

Как я могу почувствовать, что жизнь, которой я живу, реальна?
Вдохнуть музыку и в легком па привстать на цыпочки в мгновенном равновесии, чтобы тут же скользить дальше, едва замирая от легчайшего прикосновения чуть заметно колеблемого сквозняком листа…
И это дыхание, это постижение, эта неуловимая, несуществующая красота – не для жизни. Не для фиксации, не для передачи. Передать – некому! Никого уже не будет… Все, что реально – ускользающее переживание несуществующей красоты, уводящей за грань.
Подвешенность и растворенность. Замирание и таяние. Исчезновение. Конец. Начало – до того, как что-то началось.
Как я могу почувствовать, что вселенная пустоты между двумя нотами – и есть реальность музыки?
Как я могу почувствовать, что воздух между лепестками – и есть реальность цветка?



Ёко, ты ничего не знаешь о восстании. Мы никогда не говорили об этой стороне моей жизни. Но ты, так же как я, чувствуешь, что жизнь не имеет сторон. Твоя и моя жизнь – они неотделимы друг от друга. Тогда, значит, ты знаешь все. И разделяешь мою судьбу.
Любовь так же, как красота – эхо события, растворяет грань между бытием и небытием, как затихающий звук, как глубина между нотами чарующей музыки, как отражение Луны в черной воде – призрак, явившийся с той стороны, показывающий собою призрачность границы. Любовь так же, как черная дыра, стремительно втягивает душу под горизонт событий, где времени уже нет. Душа боится, держится за привычное, не хочет потерять то, что обычно называла любовью и красотой, не понимая, что опыт-радость непрерывности бытия/небытия – и есть любовь, и есть красота, чьи земные отголоски – лишь слабые тени их истинных, цельных, без разделения на тебя и другого.

В этой прозрачной Вселенной, где все вещи пронизывают друг друга… Красота пробуждает в душе горечь. Отчего эта боль? От предчувствия небытия? От того, что красота и есть эхо небытия? Гулкий отзвук вечности, где уже нет ни времени, ни имен?
Вот ко мне придут в любой момент и скажут – пора. Мое кровавое дело будет актом красоты этого мира. Оно бессмысленно и как бы прозрачно, его смысл проходит сквозь этот мир, не задевая его, не оставляя следа, как легкий туман. А за этим придет моя смерть. Я войду в нее как в ворота, освещенный страданием и радостью. И мир со всеми его смыслами окончится, растает. За этими воротами всё поглотит свет. Или чернота… Это уже не имеет значения. Сияющее ничто всосет мое растворившееся сознание, оставляя абсолютную чистоту, красоту смерти…
Как в высшей точке любви, в нечеловеческой пустоте ты теряешь всё, себя, память, землю и небо… Но ты возвращаешься, и глаза Ёко напоминают об этой пустоте снова. Бездонное темное эхо любви.

Сейчас, в этой одинокой тишине, воспоминания проплывают сквозь меня, моя жизнь кажется легким как пух кружевом, почти невесомым, как сеть паутины на колеблемых ветром стеблях травы. Утреннее солнце пронизывает ее насквозь, она почти пуста, состоящая больше из воздуха и пространства, чем из паутины памяти. Мои запахи и вкусы, прикосновения и цвета растворяются солнечным светом, ясным и легким и…

Стук в дверь внезапно прерывает мои мысли.
Ну вот и всё.