Афелий

[MCML]

Новогодний подарочек уважаемым сообщникам.
Примечание:
Ближайшая к Солнцу точка орбиты Земли называется перигелием, самая далекая - афелием.
В Рождество планета находится близ перигелия...
Итак...

АФЕЛИЙ



1.47 pm 22 июня 1960 г. отель «Ритц» остров Эа, Греция

Я выключаю душ и понимаю, что оставила полотенце в комнате на кровати, когда мы уходили утром на пляж.
- Джон, ты не мог бы дать мне полотенце?
Джон открывает дверь в ванную, и его взгляд скользит по моему голому телу неторопливо и мягко. А ведь мы только что провели полдня на море, купались и валялись рядышком на песке. Мне приятно, что после трех лет отношений он все еще смотрит на меня так.
Я машу на него мокрыми руками, он улыбается и, вытирая брызги с лица, ретируется за дверь.
- Джейн, что тебе выжать: апельсин или ананас?
- И то и другое!
Пока я одеваюсь к обеду, Джон с кем-то взволнованно говорит по телефону. Некий старый знакомый.
- Это Гирстайн. Когда я был военным советником в Индонезии после войны, помнишь, я тебе рассказывал? Он служил пресс-атташе американского посольства. Мы с ним тогда частенько вместе выпивали, пытаясь отвлечься от комплекса вины за ту победу.
- Как он тебя нашел?
- В Лондоне месяц назад он был на вечере, устроенном издательством по поводу выхода книги.
- Ну еще бы, газеты раструбили об этом на весь мир: Джон Лоуренс и его новый великолепный роман о гуманизме на войне! Идиоты, я бы запретила таким давать разрешение на ношение письменных принадлежностей! Жаль, что мне не удалось тогда вырваться в Лондон. И что этот… как его?
- Гирстайн. Самое невероятное, что он везет сюда Хару.
- Подожди. Хару? Какого Хару? Того самого, деда Рождество?! Нет, ну его же казнили?
- Оказывается, живой. Я пока не знаю подробностей. Но теперь он – владелец театра в Японии… Нет, ты можешь себе представить?!
- Не могу. Ты столько рассказывал о нем, что я как будто тоже была с ним знакома. Здорово, что он выжил. Владелец театра!?
- Да, его театр был на фестивале в Афинах, там Гирстайн с ним и познакомился. У него же теперь культурная колонка в «Метрополитен». Брал интервью, слово за слово, выяснилось, что это тот самый сержант Хара, о котором я и Гирстайну рассказывал.
- Боже, как интересно! Едут сюда?
- Прилетают завтра днем.
Желтый сок в запотевшем стакане остается на столике с терракотовой столешницей.


2.24 pm 23 июня 1960 г. отель «Ритц», терраса ресторана

Хара-сан не очень уверенно пожимает мою протянутую руку и, кажется, делает микродвижение, чтобы поцеловать ее, но останавливается. Похоже, он еще не освоился с европейским этикетом.
Он совсем не такой круглолицый, как в рассказах Джона, и его мимические мышцы время от времени сводит судорога. Это первое, что бросается в глаза. И параллельно, или даже еще раньше вы видите какой он… большой. Не в смысле размера физического тела, а… Ну вот он вошел на террасу ресторана, где я ждала их приезда из аэропорта, и все пространство сразу оказалась заполнено им, его чуть смущенной кривоватой улыбкой, походкой вразвалочку…
Сколько ему теперь может быть лет? Волосы черные как смоль, впалые щеки, глубокие глаза, полыхнувшие по мне темным пламенем . Среднего роста, ширококостный и поджарый. Кожа светлая, светлее, чем у меня. Ну мы-то с Джоном два года на Кубе, пока там не… Плюс Африка…
Гирстайн профессионально энергичен, уверенно-дружелюбен и тоже посверкивает на меня глазками. Я прижимаюсь к подошедшему радостному Джону и держусь за него что есть сил…

Чемоданы гостей отправляются в их номера, а мы вчетвером усаживаемся за столик и заказываем обед.
Хара-сан загадочен и немногословен, Джон тихо сияет, Гирстайн трещит без умолку: Хара-сан управляет традиционным театром, одним из лучших в Японии. Сейчас в Афинах они получили гран-при всемирного театрального фестиваля, все о них только и говорят, это открытие для западной культуры!
Хара-сан хмыкает: мое дело – зарплата актеров, счета за химчистку и электричество. Он говорит с сильным акцентом, а голос резкий, хрипловатый, с чуть заметной, глубоко спрятанной хитрецой.
- Ах, не скромничайте, Хара-сан, ведь именно вы выкупили и восстановили полуразрушенное старинное здание театра, объездили всю страну в поисках лучших актеров… да и сами на сцену выходите!
- В эпизодах. Как у вас говорят «кушать подано» - вот и вся роль.
Хара смотрит на Джона и улыбается.
- Я очень рад вас видеть, мистер Лоуренс.
- Вы говорите мне это в третий раз, Хара-сан, и я вам и в третий и в десятый раз отвечу – я счастлив, что вы живы, счастлив, что вы здесь с нами.

После обеда я, перемигнувшись с Джоном, увожу Гирстайна на прогулку по берегу. А куда отправляются Джон и Хара, никому не известно.
Джон возвращается под утро, пьяный в хламину и умудренно-печальный. Он пытается переводить мне Басё, почему-то размахивая при этом воображаемой катаной, пока не сваливается замертво поперек кровати.



9.05 am 24 июня тротуар у входа в отель

Утром я провожаю Гирстайна в аэропорт. Он обижен на Джона – не так уж часто мы видимся! Даже не поговорили, а ведь это я ему Хару привез! Но вы, Джейн – само очарование! Наш вчерашний вечер останется в мой памяти!
Чуть позже Хара-сан заходит к нам проведать Джона. Тот только невразумительно бурчит и переворачивается на другой бок. Мы оставляем ему на столике возле кровати графин с водой и пачку аспирина и отправляемся завтракать в город.
Хара свеж и бодр, как будто не пил минувшей ночью. Я украдкой разглядываю его. Даже в своем светлом костюме от Валентино он похож на росомаху - расслабленный, немножко увалень, а глаза проницательные и лукавые.
Мы садимся за столик под тентом уличного кафе. Нам приносят завтрак, состоящий из хлеба, оливкового масла, брынзы и оливок. И сок из розовых грейпфрутов. Хара смотрит на все это с недоумением и просит чего-нибудь еще. Ему приносят бугаццу с рыбой и кофе. Он что-то бурчит себе под нос по-японски, я про себя улыбаюсь – он трогателен.
- А ведь вы мой старый знакомый, Хара-сан! Вы знаете, что Джон получил литературную премию за книгу о том лагере на Яве? Вы читали?
- Нет, я не хорошо знаю английский. Читать – мучение. И что он там написал?
- Наверное, главное вы можете видеть в моих глазах – несмотря на то, как страшно и жестоко все это было, остается ощущение глубокой жизни человеческих душ, где все проявляется очень ярко – и страх, и героизм, и вина, и притяжение людей друг к другу. И вы, Хара-сан – один из главных героев.
- Мы разговаривали с мистером Лоуренсом… Иногда… Он – умный человек…
- А капитан Йонои?
- Его жаль. Мог бы стать генералом.
- Генералом?! Хара-сан! Ему бы поэтом быть!
- Джейн, его расстреляли как военного преступника.
- Да, я знаю… Господи, как печально! Трепетный мальчик…
- Джейн, вы плохо знаете самураев. Он встретил свою судьбу как подобает.
- А Джек Селльерс?
- С ним было что-то не так. Он мог бы остаться в живых… Не как капитан Йонои… Но он не захотел.
- У него была большая ошибка в прошлом.
- Глупости. Прошлое – глупости. Слишком много мыслей.
Хара яростно откусывает большой кусок пирога и смачно запивает кофе.

- А как вы сами остались в живых?
- Я точно не знаю. В последний момент. Видимо, мистер Лоуренс все же что-то смог сделать.
- Он не говорил. Он был уверен все эти годы, что вас расстреляли. Он очень много рассказывал о вас.
Хара-сан улыбается и прихлебывает кофе. Несмотря на слова, что он кого-то жалеет, в его глазах нет печали. Вкусный пирог, вкусный кофе… Он доволен.

- Хара-сан, что было между Джеком и капитаном?
- Разное говорили… Две красивые бабочки. Танцевали друг для друга.
Он замолкает и даже перестает жевать.
- Они следовали своему пути. И никто не свернул, потому что сворачивать некуда.
И, помолчав, продолжает:
- Мы были жестокими, и мы могли проявлять милосердие. Нас притягивало друг к другу при том, что мы были врагами. Мы, некоторые из нас, пытались понять друг друга, а иногда это было просто невозможно. Не потому, что мы такие уж разные, нет, мы вовсе не такие разные, а просто потому что упорствовали в своем желании видеть и поступать привычно. И каждому хотелось ощущать себя правым и быть на стороне справедливости и порядка, и каждый это понимал по-своему. Но мы все и наши жизни лежали на прямых ладонях одной истины. А она в то время повернулась к нам своим лицом матери-войны. Но для нее нет неродных детей. Она и любила и ласкала и убивала нас. А мы любили, боялись и дрались за что-то свое, не понимая, что это Мать -истина живет в нас, в каждом из нас. И каждый был преисполнен чувства собственной важности. Хотя мы значили не больше, чем сухие листья на песке. Но и не меньше…

Хара-сан говорит мягко и неторопливо, временами замолкая, чтобы подобрать английские слова. А я вдруг чувствую, как слезы подступают к глазам. От бесконечной глубины и хрупкости каждой жизни, и каждой смерти, и каждой улыбки, и каждого стона человеческого. И я думаю, что в книге Джона это все есть. Просто мне не хватало раньше сил и ума подняться на цыпочки, дотянуться, набраться мужества и вдохнуть этого раскаленного воздуха Явы.
Улица с ее шумами и запахами приблизилась ко мне так плотно, что я перестала чувствовать границу между своим телом и телами людей и предметов, а сердце расширилось так, что стало тяжело. И небо пролилось сквозь горло в ставшее бесконечным пространство, которое я раньше считала собой.
То, что вчера было обыденным и само собой разумеющимся, вдруг стало выглядеть так, как будто я вижу это впервые. Узкая улочка перекатывается через горку , в просвете между домами синь неба сливается с переходящей в фиолетовый синью моря… на каменной стене дома разомлевшая от жары ящерка пытается спрятаться в маленькой тени от белого вьюнка-граммофончика… человек в дорогом костюме с повадкой мудрого зверя - в каком всё это веке происходит, в какой стране? Это тысячелетнее дежавю и в то же время восприятие свежо и полно, как никогда. Кажется, я вижу каждую трещинку в каменных плитах дороги, чувствую запах жилья, идущий из-под каждой закрытой от жары ставни…

Потом мы спускаемся к морю. Мы бредем по песку, иногда по щиколотку в набегающей волне, иногда – через водоросли, пахнущие йодом, потому что мы уже далеко от обитаемых пляжей… Мы просто молчим или говорим о чем-то совершенно неважном…
Он вдруг берет меня за руку и тут же отпускает.
Поток стихийной энергии и глубоко скрытая боль и еще глубже скрытое блаженство чувствую я в нем. Кажется, что у него нет ничего, и он обладает всем. Он серьезен и одновременно смешлив, как мальчишка. Он болеет всеми болями мира и совершенно свободен от страдания. Он как вода под нашими ногами, что набегает с шипением и урчанием, в пене, завихряется вокруг наших ног и камней и уходит обратно, унося обрывки водорослей и смывая все следы.
Он говорит : «Джейн, смотри!» (у него получается «Джену, rook!»). Чайка на песке ковыряет клювом раковину, пытаясь достать моллюска. Ее гладкие перья идеально облегают сильное тело. Вот она бросила раковину и одним взмахом крыльев поднялась в воздух. По ее движениям видно, что воздух для нее плотен и упруг, она вписывается в течение потоков единственным, наилучшим способом. Я вдруг понимаю, как движутся волны времени, переплетая нас единственным возможным способом, всех нас, людей и птиц и океаны на этой планете…
И мне с ним так, как ни с кем, как никогда не было с самым лучшим человеком на земле – как мне никогда не было с Джоном Лоуренсом. С самым тонким, умным, мягким и понимающим. Потому что даже с ним (что уж говорить про других!) всегда была я и был он. Джон, милый Джон! Всегда был он – талантливый, интеллигентный, мудрый, и я – красивая самостоятельная женщина со своими идеями в голове, пишущая свои статьи о защите дикой природы, мотающаяся в свою Африку к своим слонам…
А здесь – просто ничего. Просто солнце и воздух и море. Никакого Хары, никакой такой расчудесной умницы Джейн…

И когда мы возвращаемся в отель, наступает очередь проснувшегося и очень печального с похмелья Джона общаться с Гэнго.
Мы обедаем втроем, а вечером отправляемся ползком по местным пивнушкам. И Гэнго смеется всем нашим шуткам и рассказывает про свой театр, а в одном пабе он просто к восторгу всех посетителей устраивает уморительное шоу, на ломаном английском изображая попеременно самурая и гейшу.
И мы пляшем втроем, обнявшись, и все вокруг становится музыкой и любовью, и эти двое мужчин, обнимающих меня – это и есть музыка и любовь, и я сама – в своих самых легких и чудесных сновидениях.
Когда мы прощаемся перед дверью номера Хары, я целую его и ничего, совсем ничего не чувствую, как будто поцеловала воздух или саму себя.

25 июня 1960 г 2010 г 2060 г

Хара улетел на следующее утро в Париж, догонять свой гастролирующий по Европе театр. Джон – через день, в Лондон, на очередную презентацию новой книги.
Перед его отъездом мы бродили ночью по пляжу.
- Джон, как тебе Хара?
- Я не знаю, что тебе ответить. Есть вещи, о которых словами – никак.
Я смотрю Джону в глаза и вижу, что мы оба понимаем, о чем идет речь.
- Джон. Я ведь раньше твоих книг не понимала.
- Брось!
- Нет, правда. Ну я же войны не видела. А тут вдруг – как будто я там, на Яве, оказалась… но и одновременно дома, с мамой, в детстве… и с тобой и… везде…сразу… Как будто я и есть все эти люди там, с обеих сторон… со всех сторон. Я и сейчас это чувствую, только не так ярко. И ещё. Джон. Я люблю тебя.
Джон смеется, обнимая меня и прижимая к себе. Я всеми своими порами вдыхаю его. И снова обрушивается на меня эта переполненная всеми жизнями мира сияющая пустота…